Детский дом - [63]

В январе 1940 года после окончания военных курсов под Москвой и назначения на первую армейскую должность я поехал в родной Ленинград. Можно понять мое горячее желание побыстрее оказаться среди своих товарищей в горкоме и обкоме комсомола — в военной форме, со шпалой на петлицах.　

С вокзала я направился прямо в Смольный. Прошел внутрь здания по старому пропуску, который с уходом в армию у меня никто не забирал. Шло совещание аппарата обкома и горкома. Друг мой, секретарь обкома ВЛКСМ Иван Осипович Сехчин, о чем-то говорил, но увидев меня, поперхнулся и бросился обнимать:　

— Глядите, ребята, ведь совсем другой человек. Помимо всего прочего, еще и шпалу отхватил. Молодец!　

И вдруг я услышал женский голос:　

— А говорили, что тебя видели полковым комиссаром. А звание-то твое, оказывается, всего-навсего «старший политрук»!　

Это простодушное разочарование было для меня подобно ушату холодной воды — вся радость встречи померкла.　

Сехчин спас положение.　

— Есть предложение, — провозгласил он, — приветствовать нынешнего старшего политрука Александра Маринова и в его лице будущего красноармейского Александра Македонского.　

Все дружно засмеялись.　

Конечно, никто не хотел тогда обидеть меня. Просто некоторые из моих товарищей не имели достаточно серьезного представления о существе армейского труда, не понимали, каких знаний и опыта требует каждый шаг служебного продвижения.　

…И пошли годы моей военной службы.　

В январе 1944 года Красная Армия полностью сняла блокаду с Ленинграда. По всему фронту шло великое наступление. Дивизия, в которой я находился, продвигалась на Гатчину. День стоял холодный, серый, сыпался редкий снежок, оседая на елях и голых березах. По единственной разрыхленной лесной дороге с глухим рокотом шли танки. Весь остальной транспорт стоял среди деревьев, терпеливо ожидая команды выступать. Где-то за низкими, свинцово-серыми облаками гудела немецкая «рама» — воздушный разведчик, с вражеских позиций раздавались глухие орудийные выстрелы.　

Я ехал в одну из частей дивизии с подполковником Иваном Бучуриным — помощником начальника политуправления Ленинградского фронта по комсомольской работе. На опушке леса шофер остановил машину, мы вылезли, решив переждать танки и поток следовавшей за ними пехоты. И тут я почти нос к носу столкнулся с Алексеем Аристократом. От неожиданности я даже не догадался окликнуть его. Алексей прошел было мимо, да остановился, обернулся ко мне:　

— Саша? Виноват, майор Маринов?　

Я схватил его, обнял, мы расцеловались.　

— Дружка встретил? — улыбаясь, спросил Бучурин.　

— Да еще какого!　

— На фронте чего не бывает.　

Я не мог насмотреться на Алексея. Он словно бы и выше стал, шире в плечах; шинель сидела на нем ладно, через плечо висел автомат. Сразу было видно, что это не робкий новичок на фронте, а бывалый солдат, не однажды обстрелянный, и на привале и в окопах чувствующий себя как дома. Голубые ясные глаза Алексея из-под лихо надвинутой ушанки смотрели прямо, открыто, а не косили тревожно по сторонам, как в последнюю нашу встречу в Ленинграде.　

— Давно, Леша, воюешь? — спросил я, еще не придя в себя от радостной неожиданности.　

— Третий год.　

— И награды есть?　　

— Спрашиваешь! — весело подмигнул Алексей. — Людям в глаза глядеть не стыдно.　

Рота Алексея проходила, товарищи оглядывались на него: пора ему их было догонять.　

— Ты что же, Лешка, не позвонил тогда? — полушутя спросил я. — Пять лет назад.　

Алексей вдруг посерьезнел:　

— Неужели, Саша, все не можешь понять? Хоть ты мне и большой друг… Я ни от кого не могу принимать покровительства. Уж таким уродился с детства, люблю, чтобы все было на равных. Теперь кончик войны показался, встретимся после победы…　

Слова «после победы» были последние, которые я услышал из уст друга. Воздух вдруг всколыхнулся, блеснул резкий огонь, взметнулся снег, запахло порохом, железом, раздался оглушительный взрыв, меня швырнуло в сторону…　

Когда очнулся, я увидел над собой встревоженное лицо Ивана Степановича Бучурина и еще нескольких офицеров. Болел затылок, тошнило, левую руку я совсем не чувствовал. «Надо его перенести в машину», — услышал я чьи-то слова. «Придется. Сам-то едва ли…» Однако я встал сам.　

— Где Алексей-то? — спросил я, с трудом разлепив губы.　

Бучурин молча кивнул в сторону ближних деревьев.　

Сперва я ничего не понял и лишь в следующую минуту разглядел лежащего на срубленных еловых ветках Алешу. Меня прошиб холодный пот, я почувствовал еще большую слабость.　

— Как же это? Как?　

Незнакомый офицер пояснил:　

— Один из проходивших танков зацепил мину. Замаскирована была, ну и… Тут уж судьба, и ничего более.　

Похоронили мы Алексея здесь же, рядом с обочиной лесной дороги. Я долго стоял у могилы и навзрыд плакал.　

Когда наш «виллис» тронулся дальше на Гатчину, я в последний раз оглянулся: под суровыми лохматыми елями едва приметно высился сугробик свежей могилы и белая, тоже словно вылепленная из снега береза прощально опустила над ним голые ветви.　

Шла война. Предстояли жестокие бои. И кто из нас знал: останется ли и он в живых?　

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Я не писатель. Взяться за книгу меня побудил случай.