Детские шалости - [44]

Лежа ночью без сна, слушая, как сопит Джемма, уснув в детской кровати в углу комнаты, и как лихорадочно вертится Николь, стараясь улечься поудобнее в своей отдельной, придвинутой вплотную жаркой кровати, зная, что Николь лежит под простыней абсолютно голая, всего в нескольких дюймах от него, он все думал и думал о том, что она раздета, о ее гордо торчащих сосках, и о ее подрезанном пушке, и обо всех находящихся в такой близости обнаженных телах, на которые он успел насмотреться за весь день, и возбуждался все больше и больше. Марк вдруг осознал, что зажал в руке свой член, вслушиваясь в прерывистое писклявое жужжание комаров над головой, и в звуки душа, который кто-то принимает в соседнем номере, в звуки отдаленного смеха, и, видимо, в стуки и стоны парочки, занимающейся любовью, — и от этого он возбуждался еще больше и чувствовал себе еще более одиноким — и он совсем не слышал, как шумит море, потому что их номер выходил во внутренний двор, он не слышал уютных звуков нежно разбивающихся волн, вместо этого доносился рев скоростных мотоциклов, и он остро ощутил, что его мир неожиданно начал разваливаться, что он достиг самого центра этого кризиса. Это чувство заполняло его, лежащего в жужжащей душной комнате.

Он не знал, кому верить. Он не доверял самому себе, он в первую очередь не доверял своим чувствам. И лежа там, со стоящим членом, он чувствовал, что загнан в западню. Он чувствовал, что ему никогда не сбежать от прошлого — как это возможно? — что эта история в его жизни еще не завершена. Что он ни к чему не пришел. Отчасти он всегда подозревал: то, что ты сделал с другими людьми, люди сотворят с тобой. Когда — это только вопрос времени.

И он начал поглаживать свой донельзя отвердевший член, сильно, яростно — как будто это могло бы каким-то образом избавить его от страданий — и почувствовал, что дальше и дальше уплывает от реальности, от последних остатков правды. В его жизни было слишком много лжи, слишком много неискренности, слишком много окольных путей. Слишком много дерьма. В конечном итоге люди всегда клали его на лопатки. Разбивая его ебаное сердце. Разве не так?

Он попытался представить себе Ким, но почему-то на мгновение вдруг всплыл образ Лили, в промокшей майке Babe и в тугой черной юбке, ее растущие груди и стройные, женственные бедра, она помогает Николь выбраться на берег реки, а затем, почти в последний момент, он все-таки представил себе Ким, Ким, повернутую к нему спиной, Ким, стоящую на коленях на старой кровати в их грязном доме, принадлежащем ассоциации домовладельцев, который задней стороной выходил в поле. Ким хотела заняться с ним этим по-собачьи, хотела, ждала, понуждала его раздвинуть в стороны ее большие ягодицы и пощекотать кончиком своего члена дырку в ее заднице, чтобы ее задница слиплась от собственных соков, чтобы после этого он вторгся в ее вагину, наклонился вперед и схватил ее за плечи, за шею, и втиснулся в нее грубо и резко, и она начинает стонать, и орать, и задыхаться, и вот левой рукой он аккуратно поднимает простыню над своим телом и кончает себе на живот, и теплый, влажный плевок семени медленно стекает ему в пупок, а слезы струятся по его пылающему, измятому, небритому лицу.

Глава 4

Он ставит Рода Стюарта только тогда, когда в машине никого больше нет, потому что Николь ненавидит эту музыку. Она говорит, что он больной. Она говорит, что даже ее папа и мама не станут это слушать. Но Марк любит Рода Стюарта, особенно подборку из Greatest hits, в которую вошли все его любимые песни — Hot Legs, Maggie May, Da Ya Think I’m Sexy, Sailing — одна за другой. Когда ему было четырнадцать, и вышел Sailing и тут же поднялся на вершины чартов и держался около двадцати одной недели, он хотел быть Родом Стюартом. Он высветлил волосы, коротко постриг и заострил концы на макушке, а по бокам и сзади оставил длинные косматые хвосты. Марк проколол левое ухо и носил большое золотое кольцо, и когда он был одет в длинные майки с широким воротником, в розовые или малиновые атласные рубашки с длинными рукавами — в основном купленные в Top Man, в магазине на главной улице, там он купил свои самые лучшие вещи, — люди всегда замечали, как сильно он похож на этого певца.

К тому же он мог напустить на себя угрюмый, но одновременно невинный вид — и он стоял в углу паба или дискотеки, слегка нахмурившись, не танцуя, не делая никаких попыток приблизиться к девушкам, но выставив всего себя на обозрение, и в конце концов они, хихикая, подходили к нему поболтать, разбившись на группки по двое или по трое. Они обязательно к нему подходили. Потому что он выглядел отстраненным. Потому что он был, еб твою мать, великолепен. И все это неизменно заканчивалось тем, что в том же самом углу или на улице он обнимался и целовался с какой-нибудь из этих девчонок, трогал ее за грудь и далее пытался просунуть руку ей под трусики. Он помнит нескольких по именам — Кейт, Хейзел, Эмма, Бекки, Гейл. Особенно Гейл, потому что она была первой девушкой, которая отважилась на ответный жест и тоже запустила свою руку к нему в штаны, потратив дикое количество времени на то, чтобы справиться с ремнем его брюк. Особенно Гейл, с ее прямыми, мышиного цвета светлыми волосами, с мясистым поросячьим носиком и большими сиськами, ненормально большими для девчонки ее возраста, как считали он и его друзья. Да, особенно Гейл, потому что она была той девушкой, с которой он потерял девственность на Чапел Филд Гарденс, под туманным лунным светом, за кустами рододендрона, на грязной сырой траве.