Детские истории взрослого человека - [7]

— Пока это твоя проблема, — сухо ответил Александр.

— Почему ты меня так ненавидишь?

— Потому что ты гаденыш, — ответил взрослый.

— А ты кто?

— Мое состояние зависит от того, сколько раз в неделю ты воскресаешь. Пока ты лежишь в могиле, все нормально. Люди говорят, что со мной приятно общаться. Есть даже такие — не смейся! — кто считает меня сердечным. Но стоит тебе восстать из мертвых, все идет псу под хвост, и я становлюсь таким же гаденышем, как ты.

— В смысле?

— Боже мой, — вздохнул Александр, — в прямом. Все так же, как у тебя. Сверхчувствительность, нервы, ногти, холод, страх перед подвалом, мысли о воскресенье, эгоизм — мне продолжать? Кстати, я пишу о тебе этюды.

— В таком случае ты должен сказать мне спасибо.

— Спасибо. Только вот твоими этюдами все восхищаются, и никто по-настоящему тебя не ненавидит, а я ненавижу, и мной никто не восхищается.

— Так перестань ненавидеть, — предложил Александр. — Ходи себе и наполняй мир любовью. Попробуй сам растаять от любви. Может, тогда все будут восхищаться и тобой?

— Не придуривайся, — мрачно сказал Александр. — Ты прекрасно знаешь, что, когда я таю от любви, ты и твой проклятый вампир поднимаете меня на смех. Ненавижу.

— Я бы послушал что-нибудь из твоих этюдов, — задумчиво сказал Александр. — Ты, наверное, гений, ведь я вундеркинд. Если за двадцать пять лет ты не стал гением, лучше всего тебе сейчас лечь в кровать и позволить Дракуле зарезать тебя по-настоящему.

— Это невозможно. И мы так не договаривались.

— Значит, ты не гений?

— Тебе действительно нужно знать?

— Нет, я же повешусь в воскресенье. Ради справедливости отмечу, что ты мне тоже не особенно симпатичен. Я бы с удовольствием тебя убил. Хорошо, что ты сказал мне об этюдах, иначе я бы обязательно тебя убил.

— И ты надеешься, что кто-то будет плакать на твоих похоронах?

— Ты не сможешь надеяться даже на это.

— Ты прав, гаденыш, ты прав. Зато мои этюды о тебе дурны и антигуманны, так что никто их не будет играть, и никто не узнает, что ты когда-то существовал.

— Почему ты не делаешь их мелодичными и гуманными? Ты разве не знаешь, что искусство должно облагораживать? Зачем ты пишешь эту гадость? Ты что, не изучал эстетику? Чем ты занимался столько бесценных лет? Ты мне противен!

— Заткнись! — прошипел Александр. — Я не намерен слушать лекции об искусстве от какого-то сопляка! Я зачеркну тебя, вымараю, обезличу! Разведу тебя водой, опошлю тебя, лишу тебя логики!

— Кому ты мстишь, тридцатилетнее пугало?

— Точно не знаю, гадкий мальчишка. Но не себе.

— А теперь послушай. Я могу повеситься в воскресенье, и никто не будет искать причину в моем детстве. Я ведь ребенок, я еще наивен. У меня нет комплексов, фобий и маний. Я еще не читал Фрейда. А тебе останется только умереть из-за паука.

— О! — беззаботно улыбнулся Александр. — Пока смерть из-за паука мне не грозит. Я поделюсь с тобой тайной, которая тебя потрясет: я неисправимый оптимист.

Пока они пререкались, хлопнула входная дверь, и ступеньки в доме заскрипели под допотопными сапогами Дракулы. Двадцать три ступеньки. Коридор длиной в двадцать метров. Всего около тридцати секунд. Достаточно, чтобы пятилетний мальчик спрятался за шкафом, а тридцатилетний взрослый занял место в его кровати.

Вампир зашел в комнату, с грохотом захлопнув за собой дверь. Александр и Александр замерли, испугавшись, что мать с отцом проснутся. Они спали в той же комнате, в трех шагах от них.

Впрочем, отец по-прежнему храпел: он был сыт, а все сытые люди храпят.

Мать тоже храпела: она была эмансипированной женщиной, и храпеть ей полагалось.

Граф Дракула сел на край кровати и сказал: «Буна сэра, домнуле»[5]. Затем откинул одеяло и положил ладонь туда, где должен быть живот мальчика. Живот, который нащупала его костлявая рука, имел ту же структуру эпидермиса, но был больше и к тому же покрыт волосами. Дракула достал кинжал, провел языком по лезвию и остался доволен: острый. Потом резко замахнулся, вонзил кинжал в область солнечного сплетения и сделал надрез глубже обычного.

Вампир погрузил свои длинные и чувствительные пальцы пианиста в кишки Александра. Увидев их содержимое, он вскричал: «Паштиле ши Думнезеу! Сфынта Мария, заступница наша!»[6] — и начал доставать: двести литров кофе, четыреста литров водки, восемьсот тысяч сигарет с фильтром и двести пятьдесят тысяч — без фильтра, непристойную фотографию первой пассии, которую он с отвращением засунул обратно, свиток бумаги, исписанный рифмованным текстом (йой, мама!), какой-то цикл слезливых песен для клавесина в духе эпохи романтизма (мый, мый!), гастрит, вызванный этими песнями, работу за границей сроком в десять лет, покрытую желчью… Дракула рылся в кишках, стонал от омерзения, но не мог остановиться. Комплекс неполноценности в форме мозаики (глаз с крыльями, стилизация) ему понравился, но сразу за ним он достал манию величия — породистую свинью, которая оскорбила его своим хрюканьем и тем, что она вообще свинья, — затем несколько мнений о религии, об искусстве и о мире, которые обвили его руку, как глисты без цвета и запаха, и привели его в ужас, несчастье, еще одно несчастье побольше, утешение — отрубленную и еще кудахтавшую голову павлина, и наконец — рассказ