Детские истории взрослого человека - [38]

— Давай выпьет мальки цар Виктор один мальки стакан?

Отец развел руками, словно бы говоря — так уж и быть, открыл створку своего буфета и достал оттуда стаканчик. Налил мне, и я чокнулся с ними обоими.

— Мастер Марин! — Старик поставил пустой стакан. — Спрашиваю тебе, сколько время делал буфет?

— Сколько? — Отец задумался. — Месяца полтора? Два? Да, месяца два, пожалуй. А что?

— Это много или мало?

— Скорее много… Если б у меня не было столько работы, то соорудил бы его и за месяц. А почему спрашиваешь?

— Я стари мастер, семдесат лет скрипки делал. — Он задумчиво вертел в руках стакан, они тряслись теперь не так сильно, как обычно. — Но скрипку за шесть день стари Хенигу не сделать.

— Конечно, невозможно. А кто от тебя требует сделать скрипку за шесть дней?

— Можно. Но скрипка будет плоха. Дерево жалько.

— Безусловно, только материал испортишь.

— Не понимает, мастер Марин! — Старик посмотрел на отца. — Мастер Господь Бог наш мир создал за шесть ден. Ти молоди, скажи — бистро или нет?

— Раз спрашиваешь, отвечу, — начал было отец, но тут дверь в кухню открылась и вошла мать, неся супницу, над которой поднимался пар. Она поставила ее посреди стола и налила всем бульон. Георг Хениг расхваливал хозяйку. Отец сидел довольный. Я набросился на бульон, потому что был голоден.

— Прекрасно! — восхищался дедушка Георгий. — Как у моя Боженка! — он вытер губы салфеткой, мать от удовольствия зарделась.

Когда она положила ему кнедлики, от удивления у него глаза округлились.

— Кнедли! Чески кнедлики! О, мила госпожа! Много вас благодарен, споменовал в молитви! Щастье и долги жизни желаю!

Все было лучше не бывает, вся семья наконец собралась вместе — отец, мать, дед и внук, каждый был счастлив по-своему, и ничто не могло омрачить нашего счастья.

Отец снова наполнил стакан Хенига, а для себя и для матери достал бутылку ракии.

— Шнапс! — весело сказал он. — Сегодня можно! Сегодня праздник! — они чокнулись и выпили залпом всё до дна. Мраморное лицо отца разрумянилось, у матери тоже раскраснелись щеки, они смеялись, шутили, я тихонько выбрался из-за стола и шмыгнул на кухню. Пошарил под умывальником, вытащил оттуда начатую бутылку ракии (они забыли ее там после оргии в честь буфета), открыл ее и отпил большой глоток. Поперхнулся, закашлялся, на глазах у меня выступили слезы, но в груди разлилась приятная теплота, и я сразу почувствовал в голове какое-то кружение.

— На еличку-ку-ку, на вршичку-ууу, комар йе-ден… — услышал я, как отец поет в комнате. Мне тоже захотелось петь, но я не знал ни слов, ни мотива. Мать звонко смеялась. Георг Хениг умолял его не петь этой песни, потому что ее неприлично петь при женщинах. Отец запел еще громче.

Я вернулся из кухни и снова сел рядом с дедушкой Георгием. Как хорошо! — думал я. — Так могло бы быть каждый день! Отчего бы ему не жить с нами?

Отец достал свою трубу.

— Насчет буфета ты не прав! — воскликнул он. — Что ты хочешь, чтобы я тебе сыграл?

Георг Хениг хотел слышать народную музыку. Отец сыграл для него болгарскую, румынскую, чешскую мелодии, сложнейший «Полет шмеля», «Чардаш» Монти, соседи, наверное, диву давались, что это у нас происходит, но соблюдали приличия и не портили нам семейного праздника.

— Доставай скрипку! — приказал отец. — Сыграем вместе для дедушки Георгия!

— Мальки цар играет для мне? — спрашивал совершенно счастливый старик.

Разве я мог не играть для него! Я достал скрипку, настроил ее, и мы с отцом заиграли «Оду к радости», начиная с того самого, всем известного места «Обнимитесь, миллионы», это была единственная вещь, которую мы с отцом играли вместе. Голова у меня кружилась, я отбивал такт ногой, у матери блестели глаза, на лоб отца падали завитки волос. «Мальки цар! — говорил дедушка Георгий, — мой злати»… Отбивая такт ногой, я нечаянно задел, вернее коснулся его ноги, чуть выше щиколотки.

— Ауа! Ох! — вскрикнул старик и стал белым как скатерть.

Он откинулся назад, тонкие его губы посинели, глаза закатились, рот раскрылся, он почти застонал от внезапной невыносимой боли.

Отец опустил трубу и вопросительно взглянул на него. Мать встала, с тревогой спрашивая:

— Что случилось? Ты ударил его?

— Нет, — ответил я испуганно, — я нечаянно…

Я готов был заплакать, не понимая, отчего ему стало так больно — ведь я действительно едва коснулся его ноги…

— Дай я посмотрю, где у тебя болит?

— Не надо, просим, не хочу!

Отец все же присел на корточки, завернул штанину и приподнял ногу старика.

Худая нога страшно опухла и почернела. Голень была замотана грязной тряпкой и завязана веревкой. Отец разорвал веревку. Тряпка упала, и обнажилась глубокая уже гноящаяся рана. Старик, наверно, все время испытывал жуткую боль.

— Что это?

— Собака соседа. Укусиль мне. Сосед бил сердити, зачем я не ушел из дома, и пустиль собаку. Я сказал тебе: не пускай дете, очень плохи животни. Плохи господин, шнапс пил, жена пила и собаку пустиль…

Отец медленно поднялся и сел, глядя куда-то мимо Георга Хенига. Они с матерью оба были белее фарфоровых тарелок, что стояли перед ними. Старик сидел с подвернутой штаниной, виновато опустив голову. Мне стало муторно, я представил себе всю сцену: громадный пес бросается на старика, красная пасть раскрывается, острые зубы впиваются в ногу, крик, искаженное от боли лицо, смех пьяных соседей — волосы у меня на голове зашевелились, я застыл от ужаса и смотрел на отца, ждал, что он предпримет, умолял его что-нибудь предпринять, заклинал его встать…