Детские истории взрослого человека - [36]

Перед домом Хенига стояла красная телега. Лошадь помахивала гривой, а возница лениво похлопывал ее по заду рукоятью кнута. Григор Аврамов — ударник из Музыкального театра, Роберт Димов — вторая труба, Робертович — контрабас и мой отец с длинными, как у грузчиков, ремнями суетились вокруг буфета, который возвышался над их головами подобно белоснежной скале.

— Поко а поко! Осторожнее! — взывал Робертович.

— Нельзя ли немножко престо, давай виваче, что ты топчешься? — возражал Григор Аврамов.

— Анданте! Я вам что, подъемный кран? Не так быстро, у меня руки отваливаются!

Отец удовлетворенно сопел.

Шаг за шагом они перетащили буфет, откинули заднюю стенку телеги и положили его боком на дно. Рыжий с женой тоже вышли на улицу и угрюмо наблюдали за их действиями. Прохожие останавливались и, открыв рот, смотрели, как грузят на телегу эту махину. Возница гордо поглядывал на всех. Отец изображал полное безразличие к происходящему вокруг.

Наконец удалось поместить буфет точно на середину. Возница громко крикнул: «Пошел!» — взмахнул кнутом, который описал в воздухе изящную змею, и ударил по крупу лошади. Лошадь фыркнула, вскинула голову, и телега медленно тронулась с места.

Григор Аврамов, Робертович, Роберт Димов и отец стояли по четырем углам буфета, как почетный караул у гроба. Телега грохотала по булыжной мостовой. Я сидел, выпрямившись, на козлах.

По обеим сторонам улицы Искыр выстроились в ряд соседи. Мать уже успела сообщить им новость. Тут стояли Стамен и Вража, их сын Георгий и дочь Тони, Пепи и Манолчо с сыном Владко и дочерью Ванче, Йорде, Фроса, Митко, Лили и Любка (о, как они завидовали мне!), Цанка, Роленский и Роленская, Бойка и ее дочь Буба, Мирчо, домоуправ (у него первого в квартале случился инфаркт), жена его Малинка, дочь Станка и сын Станко. Тут был Вангел, недоумевающе почесывающий за ухом, Йордан — напудренный мукой, автослесарь Павел, часовщик дядя Брым с зеленоватой лупой в правом глазу, Сакатела, торговавший семечками, чью лавку я однажды поджег, — все, все застыли по обеим сторонам улицы, а желтое солнце светило прямо в раскрытые рты, прожигая до самых печенок неверующих, сомневавшихся в моем отце. Синее небо плескалось и струилось над их головами, деревья вытянулись по стойке «смирно», опустив руки по швам, и только их зеленые волосы развевались на ветру. Тишину нарушал лишь стук копыт и какой-то подземный гул:

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ах! — рвущийся словно бы из земных недр.

Айсберг-буфет резал пространство белой своей грудью, желтые ручки на его дверцах улавливали в фокус солнечные лучи и разбрызгивали искры, как конфетти. А четверка в телеге стояла, словно статуи среди морской пены.

Перед старым зданием, бывшим итальянским посольством, затем публичным домом, принадлежавшим богатому еврею, а теперь прибежищем бедных семей, оказавшихся там по воле случая, как мыши в мышеловке, перед этим осиным гнездом стояла моя мать — черноволосая, черноглазая и скуластая, с бледным от волнения лицом, в ситцевом платье с беленьким воротничком, который она смущенно теребила.

Телега остановилась.

Возница крикнул:

— Го-оп! — голосом оперного певца.

Лошадь застыла с поднятой ногой, повернув морду направо.

Отец одним легким грациозным прыжком оказался на земле, ступая на носки, приблизился к матери пружинистой походкой, встал перед нею и коротким резким движением склонил голову.

Она сделала стыдливый девичий реверанс.

Он обхватил ее за талию, она положила руки ему на плечи. Соседи навострили уши, затаили дыхание. Наступила торжественная пауза.

И вдруг из буфета послышались, как из большого органа, торжественные звуки, огласившие весь квартал. Казалось, можно было видеть, как вибрировал воздух вокруг него, все ящики, ящички, дверцы, створки, издавали такой мощный звук, что листья с деревьев слетали прямо в разинутые рты соседей и прохожих. Это была прекрасная музыка, сочетание неслыханных созвучий, апофеоз, гимн бытию, небесная симфония, полифонический рев пяти океанов, а отец с матерью, влюбленные, молодые и счастливые, упоенно кружились, кружились, кружились.

Из ящичка для лекарств лилось целительное благоухание. Большой ящик для белья густым бархатным голосом выводил басовую партию. Из ящика слева, как нанизанные на веревочку сосиски, одна за другой тянулись мелодии для флейты. Из правого раздавался звон кастрюль и сковородок, словно удары тарелок в «Половецких плясках» Бородина: бум-трам-трам, бум-трам-трам, из застекленной части разносились хрустальные аккорды арфы, сладкие, как ликер, из маленьких ящиков слышался энергичный стук ножей и вилок, словно кастаньеты в «Испанском каприччио», — это была музыкальная оргия, буфет гудел, ревел, стонал, грохотал! Квартал был потрясен, а мои родители кружились в вальсе.

Потом все напились. Роберт Димов и Григор Аврамов держали под мышки Манолчо, который, как силач в сказке Андерсена «Самое невероятное», грозился изрубить топором в куски наш буфет, этот шедевр, созданный руками моего отца.

* * *

Не раз мы приглашали Георга Хенига в гости, но он всегда отказывался под тем предлогом, что ему трудно ходить. Действительно, он едва передвигался по тротуару, постукивая палкой, точно слепой. Голова его почти касалась колен и тряслась так сильно, что я опасался, как бы она не оторвалась и не покатилась по земле.