Детские истории взрослого человека - [37]

Но настоящей причиной его отказа было не то, что ему трудно ходить. Я знал: он стыдился своих трясущихся рук. Человек деликатный, он боялся, что вид его будет кому-то неприятен.

На этот раз не согласиться было невозможно. Дня через два после того, как перевезли буфет, мать сама пошла приглашать его на обед, а уж ей он не мог отказать. Я вызвался сопровождать его, только он не захотел.

— Найду дом. Давно не гулял. Ждите мне у себя.

— Ну что ж, ладно.

С одиннадцати часов мы его ждали, было уже четверть первого, а он все не приходил. Мать постелила белую скатерть, пустые тарелки светлыми пятнами выделялись на ней, возле каждой лежала белоснежная салфетка. Горели зажженные по такому случаю свечи.

В честь Георга Хенига мать приготовила нежирный бульон, какое-то блюдо со сложным соусом и чешские кнедлики.

Мать чуть не ежеминутно протирала буфет чистой тряпочкой. Отец курил, делая вид, что читает газету, но уже полчаса как смотрел на одну и ту же строчку и при любом шорохе в коридоре привставал со стула.

У каждого из нас были основания волноваться: ведь Георг Хениг впервые приходил к нам в гости. У отца — потому что сердце у него разрывалось от жалости к старику, деятельная его натура не могла спокойно выносить вида человеческого существа, которое, примирившись со своей участью, с каждым днем приближается к смерти. Ему хотелось вырвать Хенига из жалкой повседневности, внести в нее какое-то разнообразие, доставить ему какую-нибудь радость. Но как? И вот отец то и дело вынимал часы из кармана, оглядывался на дверь, приподнимался со стула и, наверно, как и я, готов был броситься на улицу Волова, чтобы посмотреть, не случилось ли там чего.

У матери была своя причина: ей не хватало родительской любви. Ее лишили этого самые близкие люди. Вот уже десять лет, как ее родители вели себя так, словно их дочь была похоронена заживо. Они жили всего в ста километрах от Софии, но казалось, что на Северном полюсе. Она внушала себе, что дедушка Георгий очень похож на ее деда Стефана, но я уверен, что сходство это существовало только в ее воображении. Сердце ее, сердце дочери, лишенной родительской ласки, само искало объект, на который она могла бы излить всю любовь, скопившуюся в нем за долгие годы.

А что говорить обо мне — ясно, какие основания волноваться были у меня: в Георге Хениге заключался для меня весь мир. Он сам не подозревал, как глубоко вошел в жизнь трех людей. Пусть переедет жить к нам; каждый из нас ждал, когда другой произнесет эти слова. И каждый сознавал, что это невозможно.

Наконец я не выдержал и заявил, что пойду его встречать. Отец одобрительно кивнул и снова уставился в газету.

Спускаясь по лестнице, я заметил Хенига сквозь стекло входной двери. Он пытался нажать палкой кнопку звонка. Шарил концом ее по стене и никак не попадал в нужную точку.

— И давно ты тут стоишь?

— Не давно, не давно пришел. Патнадцать минут.

— Я же предлагал тебе прийти за тобой. Почему ты не слушаешься? — укорил я его, ведя под руку по лестнице.

Ради торжественного случая он постарался одеться, можно сказать, элегантно. Черный траурный пиджак доходил ему до колен, рукава были так длинны, что почти закрывали пальцы, на шее была повязана бантом черная лента.

В коридоре он схватил меня за локоть и жестом велел наклониться к нему пониже:

— Виктор, скажу тебе. Стари Хениг решил делать скрипку.

— Когда? — взволнованно прошептал я. — Правда? Для кого? Кто тебе ее заказал?

— Не заказал. Но сделаю скрипку для Бога. Может, сегодни, может, завтра. Придешь смотреть?

— Приду, конечно, приду! Но неужели правда для Бога?

— Я сказал. Для Бога.

Мать, улыбаясь, вышла его встречать. Из-за ее плеча выглядывал отец, тоже с улыбкой от уха до уха.

— Здравствуй, дедушка Георгий! Заходи скорей, не то суп остынет! — И она протянула ему руку.

Георг Хениг взял ее в свою и прижался к ней старческими губами, матери стало неловко, она отдернула руку и спрятала ее за спину.

— Поздравляю вас, мила госпожа, ваш муж, мили мой коллега и злати дете. Желаю счастья вся дорогая для мне семья от мене, Георг Хениг, — торжественно произнес он, входя.

Отец уступил ему свое место во главе стола, встал позади стула, придерживая его за спинку, чтобы старику легче было усесться. Мы с отцом тоже сели, а мать пошла на кухню.

— Будешь пить пиво?

— Пью, но не смотри на меня, голова дрожить, руки дрожить, стари…

— Ничего, держи стакан обеими руками!

Отец налил ему пива.

Георг Хениг и впрямь зажал стакан в ладонях, крепко, насколько у него хватало сил. Мне показалось, руки у него трясутся больше обычного. Может, он тоже волновался?

— Когда бил молоди мастер, пил много пива, — сказал он. — Добро пиво в Ческо, черни как… как морилька. — Он поставил стакан на стол. — Шнапс не пил, шнапс не добро. — Он свесил голову на грудь и замолчал. — Столько лет уже. Стари. Не помни, — сказал он вдруг, словно самому себе.

— Чего не помнишь? Как ты пил пиво?

— Скатерть… тарелька… и свеча горить для стари Хениг, большой праздник для мне, простите мне. Давно не било, Марин, налей еще.

Он отпил еще глоток, заметил, что я уставился на пышную пену, и засмеялся.