Детские годы в Тифлисе - [8]

На балконе весело. Дядя Котэ подарил маме бурдючок молодого вина.

– Самый лучший сорт маджари, – говорит, прищелкивая пальцами. – Пах! Пах! Танцует!

Отец разливает вино по бутылкам, угощает всех. Маджари пенится. Нас с Лялькой тоже угощают. Лялька залпом выпивает вино из маленького бокальчика и просит ещё.

– Что ты! Генацвале! Разве можно так? Много выпьешь – плясать захочешь. Голове хорошо, а ноги не ходят, – треплет её волосы дядя Котэ.

– Налей в графин, – просит мама, – поставим в столовую – пусть, кто хочет, понемногу пьёт.

Вино в графине под горящим электричеством кажется ещё прекрасней. Бродим с Лялькой вокруг стола. Не можем наглядеться. Вино: то розовое, то желтое, то светло-зеленое.

– Чай пить! – кричит нянька. – Самовар готов.

…Как хорошо! В саду пахнет свежеполитой землёй. В темных кустах сверкают белые головки ночных красавиц. Беседка осыпана красными розами. Лампа отбрасывает на стены беседки замысловатые тени. На клеёнке – горшки с мацони, головка кобийского сыра, блюдо с кресс-салатом и тархуном, корзина с гроздьями черного и белого винограда. Лялька садится рядом со мной, крепко держит за руку. Ей и интересно и страшно.

Дядя Котэ разливает в стакан вино, поглаживает черные усы. Поднимается. Просит слово для тоста.

– Пусть наша дружба будет всегда такой прекрасной, как наши горы! Каждый из нас таким твердым, как наши скалы! Жизнь, бурлящей как горные реки, сметающие лишнее с земли.

Все вскакиваем с мест, чокаются.

– Ты, дорогой Котэ, настоящий философ! Молодость твоя нескончаема! Запевает любимую песню:

«Смело, братья! Ветром полный

Парус мой направил я:

Полетит по скользким волнам

Быстрокрылая ладья!» —

Лицо отца становится строгим и даже далёким.

«Облака бегут над морем.

Крепнет ветер, зыбь черней.

Будет буря: мы поспорим

И помужествуем мы с ней».

Люблю слушать, как поёт грустное. «Соловьем залетным юность пролетела. – Вот и вспомнили… заключает дядя Серго.

– Расскажи, о своей поездке, – обращается дядя Котэ к отцу. Ты ведь объехал весь Борчалинский уезд.

Отец пишет исследовательскую книгу Борчалинского уезда, поясняет мама. Месяцами пропадает там. Я так люблю, когда читают вслух из его записок.

– Это не сказки, дочка, это жизнь. Вынимает портсигар, открывает его. А ну-ка, сбегай в кабинет, там у меня на столе коробка с папиросами. Принеси её.

– Сейчас, – вскакивает первой Соня.

– Нет, подожди, – говорит он и кладет руку мне на плечо. – Лучше ты принеси.

Мне страшно идти одной в дом, но стыдно признаться. Смотрю с сомнением. Он как бы не замечает моего взгляда.

– Иди! Иди! – настаивает. – Ты ведь не боишься?

– Ну, конечно нет, – решительно бегу к калитке, выходящей на двор. Теперь уже меня не видно из беседки, и я сразу останавливаюсь. К горлу подкатывается ком и мешает дышать. В доме темно. От него тянет таким холодом.

– Иди! Иди! – доносится издали голос отца.

Подбегаю к лестнице балкона, оглядываюсь.

Впереди – сплошная тьма. Но назад вернуться уже не могу.

На цыпочках поднимаюсь по лестнице на балкон. Вместо окон тёмные провалы. Зашуршало на кухне. От страха присела на корточки. Вслушиваюсь. Подошла к двери столовой.

Скрипнула половица. Почему, когда все дома – половицы не трещат, по углам никто не прячется?!

«Ты у меня храбрая», – вспоминаю слова отца. Бросаюсь в темноту.

Самое страшное в кабинете. Там совсем темно.

Подбегаю к письменному столу, пальцами нащупываю коробку с папиросами… Отдышалась.

Подхожу к беседке. Отец смотрит на меня и улыбается.

– Спасибо, дочка! – говорит он и сажает рядом с собой.

– Закалка номер один? – смеется дядя Серго и чокается с отцом.

– Спать! Спать! – кричит нянька и тащит Ляльку домой.

Она упирается, плачет. Прижимаюсь просительно к отцу. Он позволяет посидеть ещё немного.

Часто не понимаю, о чём говорят взрослые.

Витя в первый раз долго, почти как взрослый возбужденно говорил.

Как он неожиданно вырос. Голос как у взрослого мужчины. Хотя у него ещё нет бороды и усов. Каждое утро бреется, не скрываясь курит папиросы.

– Да не только в России неспокойно, – говорит мама. Даже у нас. Я говорю о Баку, Батуми. А что в деревнях?

У меня слипаются глаза. Засыпаю, и просыпаюсь. И только чувствую во сне, как он берёт меня на руки.

Лялька поднимает голову от подушки. Лицо у нее красное, глаза маленькие. Она покачивает головой и вдруг тоненьким жалобным голоском, растягивая слова, запевает песню, которую недавно слышали в деревне:

«Голова ль ты, моя удалая,

Долго ль буду тебя я носить?»

С ужасом смотрю на неё Уж не сошла с ума!

– Лялька! Лялька! Что с тобой? – испуганно кричу, хватаю за руки.

Она вырывается и продолжает.

«Эх, судьба ты моя лиходейка,

Мне не долго осталося жить».

Мама испуганно вбегает в комнату и наклоняется над Лялькой.

– Господи! Боже мой! Нянька, да как же ты не досмотрела? В открытую дверь в столовую мне виден стол, графин и недопитый стакан с вином.

Мама хватает Ляльку и мчится на балкон.

– Нашатырного спирта! Скорей! – кричит она.

– Не надо волноваться, Катя-джан, – уговаривает маму дядя Котэ. – Девочка немного выпила – все пройдёт. Вино кровь зажигает.

На балконе становится тише. Лялька успокаивается. Решаю: «Буду каждый день пить вино, чтобы кровь зажглась».