Дети выживших - [13]

Покружив неподалеку от городских стен в бесплодных попытках вступить в бой, сотни повернули назад. К тому времени последние беженцы успели войти в город.

Тяжко заухали далекие барабаны. Защитники замерли на стенах, арбалетчики изготовились к стрельбе. Жерла аррадатов, укрепленных в бойницах, уставились в красный туман.

Внизу, в городе, еще царила суматоха, беженцы рассыпались по улицам, взад и вперед скакали вестовые и проходили сумрачные отряды солдат.

Шло время. Пыль над городом стала багроветь: солнце закатывалось за дальние хребты юго-запада. И тогда, на закате, из любой точки Нарронии становились видны Огненные горы, на которые падали лучи заходящего солнца; огненные пики возникали на востоке и северо-востоке, и казались языками багрового угасающего пламени.

Сейчас, пока дул южный ветер, не было видно ни гор, ни даже неба над городом. Все тонуло в пыльной мгле, которая постепенно темнела, словно набирая тьму, как губка набирает воду. Когда во тьме потонули бастионы, раздался глухой тягостный гул. Этот гул выбивали тысячи копыт тяжелых боевых коней.

Триумвир на крыше донжона, в башенке, обитой листовым железом, широко раскрыв красные, набитые пылью глаза, тщетно вглядывался в темное марево. Он не мог понять, что за маневр предприняли хуссарабы. Неужели они отчаялись на яростный штурм в сумерки, в бурю, без подготовки?..

Триумвир глядел, пока глаза его не залили горькие черные слезы. Проморгавшись, снова глядел, и спрашивал, склоняясь, у стражников, — не видят ли они наступающих?

Так продолжалось долго. Гул нарастал, ощутимо задрожали стены, но врага все еще не было видно. И в конце концов триумвиру стало казаться, что хуссарабы стали невидимыми, что они уже здесь, рядом, уже выдвигают лестницы и цепляются крючьями за стены. Может быть, подумал он, потому-то они и побеждают всегда и везде: они просто превращаются в призраки. Секреты древнего кочевого народа, секреты дикого севера…

— Вот они! — перекрывая шум, крикнул кто-то. Триумвир поспешно протер глаза мокрым полотном, поданным ординарцем.

Вгляделся. Из густой пелены выползало что-то темное, необъятное, живое и единое. Оно наползало, как туча, только туча эта стелилась по земле.

Еще несколько мгновений — и триумвир разглядел их.

Туча подползла едва ли не к самым стенам, помедлила, накапливая силы, а потом вдруг развалилась надвое. Войско двумя языками стало обтекать город с запада и востока.

Триумвир не верил своим глазам.

— Что они делают? Окружают?

— Видимо, так, — ответил первый советник, стоявший позади триумвира. — Видимо, степной обычай требует…

Он замолчал. Снизу подал голос второй советник:

— Они объезжают город, чтобы рассмотреть стены. Ничего необычного. Просто разведка.

Прошло еще время. Последние приотставшие всадники с подменными лошадьми проскакали мимо. Один из всадников остановился неподалеку от ворот, задрав голову, долго смотрел на укрепления. Потом слез с коня, приподнял полы, и картинно помочился в сторону города.

Потом конь унес его влево, и все поглотила тьма.

Старая столица

Вечерами Астон с Вадемекумом все чаще стал заходить к Нгару. Астон усаживался в кресло с неизменным бокалом в руках. Ваде присаживался на корточки, спиной к стене.

Они не вели каких-то бесед; как правило, говорил кто-нибудь один, а другой лишь слушал.

— Люди очень злы, — говорил, например, Астон.

— Они просто напуганы, — отвечал Нгар. — Их злоба копится из поколения в поколение, по мере того, как копится подспудный страх. Мир устроен так, что тяжесть преступлений и катастроф переходит от отцов к сыновьям. Но сыновья не знают об этом. Они лишь чувствуют что-то, что не дает им покоя. И тогда они хватают мечи и устремляются друг на друга. Чем дальше — тем злее и ожесточенней войны. Когда-то — если ты бог, ты должен знать это, — люди дрались зубами и когтями. У них были медвежьи челюсти и медвежьи когти. Потом они подняли палки — палкой убить можно быстрее, а значит, и больше врагов. Потом вместо палок появилось настоящее оружие. Так, от поколения к поколению, совершенствуется искусство войны, в сражениях гибнет все больше людей, но рождается их еще больше. Война отвлекает их от страха, который вечно томит их души…

Астон внимательно слушал, кивал. Вадемекум строчил, положив на колени толстую, аккуратно сшитую кипу листов. Он писал тростниковым пером, оно иногда брызгало, и Вадемекум морщился, ломал перо, тут же извлекал из футляра новое — футляры с перьями и чернильным пузырьком он носил на поясе.

— Чем больше войн, тем лучше. Но, с другой стороны, с каждым новым витком времени жертвы все многочисленнее. Войны становятся опустошительными — хиреют и разрушаются города и страны, оставшиеся в живых жители уходят в поисках лучшей доли, их место занимают победители, а потом их тоже побеждают. Круговорот…

Астон кивал.

— Когда-нибудь люди изобретут сверхоружие. И тогда в мгновение ока будут исчезать целые страны. Но и этого будет мало — оставшихся в живых по-прежнему будет томить древний ужас, который стихает лишь ненадолго, во время войны. И чем ожесточенней война — тем дальше отступает страх…

— Что же это за страх? — спрашивал Астон. — Откуда он? Чего так страшатся люди, что готовы поскорей умереть, лишь бы избавиться от передающегося из поколения в поколения ужаса?