Дети Третьего рейха - [41]

– Думаю, да. Но с дядей внешнее сходство абсолютно очевидно. Как и с твоей мамой.

– Да перестань ты! Думаешь, я не дочь своего отца?! А дочь дяди Германа?!

– Не думала, но, если честно… слушай-ка, а поворот интересный! Ты же сама говорила, как трепетно он относился к твоей матери. Они могли встретиться в 1943-м, ведь могли, а?

– Могли! Забудь! Не похожа я на него, уверяю, хотя, честно признаться, мне было бы приятно знать, что от дяди Германа я унаследовала что-то хорошее, к примеру ум. Он же был очень толковым человеком, если бы не этот идиот Гитлер…

– Ты считаешь Гитлера идиотом?

Элизабет привычными жестами матерого сеятеля разбрасывает вокруг себя арахис:

– Конечно идиотом! Мой дядя был летчиком, героем Первой мировой. Имя Геринг для народа тогда значило много. А кто такой был этот Гитлер, сама подумай! Больной бездарный идиот.

– Насчет бездарного я с тобой бы поспорила. Взять хотя бы его ораторский талант, феноменальную память…

– Спорь сколько угодно. Гитлер – бестолочь.

– Сейчас… – Я лезу за айфоном в карман. – Прочитаю тебе цитату из твоего дяди: «Возможно, вы думаете, что я завидую из-за того, что Гитлер назвал своим преемником Дёница. Нелепо. Я был слишком важен, чтобы он назвал меня. Я тоже был символом Германии. Кто был Дёниц? Маленький адмирал, который мог вести переговоры о мире. Кого мог назвать Гитлер? Разумеется, не Риббентропа, которому не доверяли за границей. И не меня, своего главного современника!»¹¹

– Ну и что добавить? – пожимает плечами Элизабет. – Он прав. Только Гитлер – идиот.

– И еще кое-что есть, послушаешь?

– Давай. – Элизабет щелкает языком, подзывая белок.

Читаю: «Немцы называли его “фюрер”. Меня они называли “Герман”. Я был ближе сердцам людей, чем Гитлер, но он был великим вождем, и я полностью подписывался под его программой»*.

Рука Элизабет с орехами зависает в воздухе:

– Стоп-стоп-стоп! По поводу последней фразы. Это неправда. Потому что Гитлер приказал его расстрелять в апреле 1945 года. Более того, он приказал расстрелять мою тетю Эмми и кузину Эдду, которой тогда было семь лет. Тетя Эмми вспоминала, как их арестовали, – весь ужас был в том, что и ребенка арестовали тоже! Это же бред! Так что не был он согласен с Гитлером во всем, это ерунда какая-то!

– Не забывай: эти фразы я беру из бесед с тюремными психиатрами в Нюрнберге. А на суде твой дядя предпочел забыть о том, что Гитлер хотел сделать с ним и его семьей и до последнего отстаивал честь фюрера.

– Вот это меня и удивляло всегда.

– Что Геринг величал себя «последним рыцарем рейха» и подчеркивал, что живет по кодексу чести?

– Да, это его тупое донкихотство.

Элизабет вдруг начинает громко щелкать языком: белки застывают в ожидании очередной порции арахиса. Я понимаю, что разговор окончен. По крайней мере сейчас Геринг развивать тему дяди и Гитлера не хочет. А жаль! Забавно это звучит – донкихотство Геринга. Рейхсмаршалу бы понравилось.

После прогулки по скверу мы всей большой компанией собираемся на океан – в загородную квартиру Элизабет.

Хозяйка кружит по дому и отдает команды прислуге и Ренцо. Операторы вяло собирают камеру и штатив, всем своим видом показывая, как они перетрудились. Минут через пятнадцать Элизабет, Ренцо, я, Сергей и корзина для пикника загружаемся в старенький «пежо».

И вдруг… перед моими глазами проносится – нет, не вся жизнь, а другая машина, из которой мне весело машут Альваро и Пабло. Как вы поняли, они уезжают.

– Куда?! – ору я так, что Ренцо вздрагивает на водительском сиденье.

– Наверное, подождут за поворотом, – бросает Элизабет с переднего сиденья.

Перед тем как сесть в машину, я долго распиналась перед Альваро, втолковывая простую вещь: «У Элизабет на океане домик: поснимаем и в домике, и на океане. Ехать до него километров шестьдесят, так что просто следуйте за нашей машиной».

Затем к Альваро подошел малыш Ренцо и попытался на испанском объяснить, куда конкретно мы направляемся. Только мне, в отличие от Ренцо, не надо жить в Перу всю свою жизнь, чтобы понимать, что от обилия информации у некоторых местных жителей порой случается жестокий запор мозга. Вот и лицо Альваро, после краткого диалога с Ренцо, заставило меня напрячься – настолько, что я вышла из машины и еще раз повторила: «Просто следуйте за нашей машиной, как обычно!»

– Они точно ждут нас за поворотом, – спокойно сообщила Элизабет.

За поворотом, как я и думала, не было никого. Как и через сто, двести, триста метров. Ну а дальше – перекресток: поди угадай, куда наши перуанцы поехали. В общем, Альваро, Пабло и водитель растворились в молоке Лимы, увезя с собой мой жесткий диск со всем отснятым материалом.

– Альваро, fuck… где ты? – кричу я в телефон.

– Мы едем на океан…

– К-к-куда?

– На океан. К дому Элизабет.

– А ты, – я задыхаюсь от бешенства, – ты знаешь, где ее дом?

– Нет.

– А куда едешь?

– На океан…

– Прости, пожалуйста, а какова протяженность прибрежной линии в Лиме? Если нетрудно, в километрах?

В трубке молчание – и после паузы:

– Не знаю точно, мне у кого-нибудь спросить? Много километров…

– Так. Куда. Ты. Тогда. Едешь. Альваро?!

– На океан.

Дальше я кричала, мастерски перемежая все ругательства, которые знала на обоих языках, русском и английском. Трубка молчала в ответ. Браверман заткнул уши. У Элизабет отвисла челюсть. Ренцо остановил машину на обочине, и я заметила, как сильно он побледнел.