Дети Третьего рейха - [40]

– А когда ты сама начала петь?

– Я всегда любила музыку. Моя мама в юности пела в опере в Праге. Папа, как я узнала, играл чуть ли не на семи разных музыкальных инструментах. Дядя Герман не пел, но обожал слушать итальянскую оперу. Так вот, я была совсем малышкой, когда мы пели с мамой и бабушкой (в то время в Перу телевидения не было) и тем развлекали себя. До последних дней каждой из них – кстати, бабушка Мария умерла 36 лет назад. А за пару дней до смерти мамы я, помню, сидела у нее на кровати, и мы пели все известные нам чешские песни. А еще мне нравится музыка мексиканская, чилийская, аргентинская, европейская…

– А ты никогда не думала, что Ренцо Геринг будет больше интересен публике, чем Ренцо де ла Кадена?

Элизабет закусывает нижнюю губу: очевидно, она периодически об этом думает и не знает, как поступить.

– Работая в немецко-австрийском концерне, я периодически встречалась с крупными иностранными клиентами. Их приводило в восторг то, что я подписываю документы своей фамилией – Геринг. То есть для них я из-за фамилии и родства, о котором они сразу же спрашивали, была непререкаемым авторитетом. Но, наверное, это все-таки неправильно – продавать публике свою фамилию, даже если мы не в Европе, а в Перу.

На улице, куда я выхожу отдохнуть от внимания, которое уделяет мне публика в целом и Клуни в частности, ко мне подходит любопытный перуанский швейцар: ему не дает покоя тот факт, что я из России. На английском он говорит не лучше Бравермана, что, однако, не мешает ему, перуанцу, очевидно, никогда не покидавшему пределы страны, на чистом русском языке запеть «Расцветали яблони и груши…»

Когда я возвращаюсь в ресторанчик, мать и сын начинают концерт по заявкам. Клуни подходит к Элизабет и дает ей какую-то бумажку, после чего она задорно приветствует в микрофон какую-то Химениту, попросив ее поднять руку. Хименита оказывается черноволосой девушкой лет двадцати пяти с открытой улыбкой, она сегодня отмечает с друзьями свой день рождения, и Клуни уже идет в её сторону с кексом, из которого торчит зажженная свечка. А Элизабет (взяв в руки гитару и бойко перебирая струны) вместе с Ренцо запевает Happy Birthday. Нет, река рода Герингов не измельчала, – она, черт возьми, высохла: потомки рейхсмаршала поют по заявкам гостей в лимской пиццерии. То, что когда-то могло показаться абсурдным, теперь реально.

К двенадцати гости начинают расходиться. Выходя из ресторана и кутаясь в белый пуховик, Элизабет вдруг заявляет: «Тебе нужно остаться с нами в Перу. Будешь мне прекрасной дочерью».

А вот это неожиданно!

Совладав с собой, мягко улыбаюсь в ответ и говорю, что боюсь не оправдать ее ожиданий как дочь. «Оправдаешь, я уверена», – улыбается Элизабет.

Утро моего третьего дня в Лиме – тяжелее двух предыдущих: хочется похоронить себя под одеялом и не видеть молочный туман, который трется о стекла окон своим мягким пузом.

Геринг встречает нас радушно и без церемоний – как старых друзей. После поцелуев и объятий сообщает: «Располагайтесь где хотите, возьмите чай, полистайте книги, пока я причешусь». Элизабет выглядит несколько измотанной, но уверяет, что отлично выспалась и снова готова к бою.

Примерно час мы снимаем ее в гостиной: она листает тяжелые фотоальбомы и рассказывает, кто есть кто. Очень много «итальянских» фотографий с медового месяца родителей – Альберта и Милы. Есть и дядя Герман в семейном кругу – с Альбертом и сестрами Паулой и Ольгой, с Милой Клазар, мамой Элизабет. Странным образом Элизабет похожа одновременно и на свою маму, и на дядю Германа – от Альберта в ней нет абсолютно ничего. Светло-карие глаза Элизабет поблескивают, когда она натыкается на фото улыбающегося папы, тискающего собаку. Она поджимает губы:

– А я всегда любила кошек. Кстати! – Элизабет срывается с кресла. – Я сейчас вас кое с кем познакомлю! Видите клетки? В одной из них живет белочка, мне ее принесли, потому что она сломала лапу. Или ей сломали, уж не знаю. Так вот, мы пытаемся ей помочь, вылечить, ведь в сквере ее ждет целое беличье семейство.

В клетке и правда белка с вывернутой лапкой. А в соседней клетке, с которой Элизабет сдергивает полиэтиленовую пленку, – канарейка. «Она ослепла от старости, – поясняет Геринг, – но я о ней хорошо забочусь».

Мы идем в сквер кормить белок. В центре него – статуя Девы Марии. На статуе – венок из свежих цветов. У ног – крохотный фонтанчик, который сегодня почему-то не бьет.

Геринг идет по дорожке, переваливаясь с ноги на ногу, и чем-то напоминает мне огромного пингвина: она щелкает языком, и к ней, к моему изумлению, со всего сквера действительно сбегаются белки, штук двадцать. Элизабет открывает мешочек с арахисом, сетуя на то, что он нынче подорожал, но белкам, которые зимой голодают, этого никак не объяснить… Выясняется, что соседи-перуанцы уже давно привыкли к причудам немолодой блондинки, которая кормит животных, и уже не реагируют на нее так бурно, как это было поначалу, когда восемь лет назад Элизабет и Ренцо переехали сюда из района Мирафлорес.

– Мне нравится заботиться о тех, о ком никто не заботится. Наверное, в этом мы с отцом немного похожи. Конечно, неправильно сравнивать то, что делал он, спасая людей, и то, что делаю я, но, наверное, кое-какое сходство все-таки есть, как думаешь?