Дети Третьего рейха - [32]

– А когда умер твой отец?

– В 1966 году. Мне было двадцать два года. Я работала в крупной швейцарской компании, которая занималась электрификацией. Центральная гидроэлектростанция. И там, на работе, мы с мамой (она меня устроила к себе) получили известие о его кончине: никто из нас тогда не заплакал. Просто я была разочарована снова, потому что я всё-таки лелеяла надежду, что смогу оплатить поездку в Европу, чтобы увидеть его.

– Ну а что тебе дала бы эта встреча с ним?

– Пусть бы он не знал, что я его дочь, я бы просто посмотрела на него со стороны. А может, и призналась бы, чтобы увидеть его реакцию на меня. Да. Эта реакция прояснила бы очень многое. Был ли он по отношению ко мне просто жестоким человеком с каменным сердцем? Если нет, то почему никогда не отвечал на мои письма? Мне казалось, что если бы я заглянула ему в глаза, то без всяких слов и оправданий поняла бы, почему всё случилось так, как случилось…

Я вижу, что Элизабет устала и предлагаю перебраться в гостиную, подвести итоги уходящего дня и спланировать завтрашний.

Геринг, тяжело кряхтя, спускается по ступенькам, и в бледном свете ламп, включенных в гостиной, я замечаю, как она вымотана. Она усаживается в кресло возле журнального столика в гостиной. Рядом, на подставке, стоит домашний проводной телефон. Смотрю на него и вдруг говорю:

– Элизабет, я звонила Эдде.

– Ну и как успехи?

– Никак. Она послала меня.

– Обычное дело, – устало улыбается Геринг, – я иногда боюсь, как бы она не послала и меня, так что не особо ей надоедаю. Просто поддерживаю связь.

– Может, ты скажешь ей, что я, что мы…

– Ну уж нет! Она тут же пошлет меня, даже не сомневайся. Как-то раз ко мне обратилась одна съемочная группа из Британии с просьбой помочь выйти на Эдду.

– И как, ты помогла? – спрашиваю ревниво.

– Попыталась. Но Эдда сказала: с этой чушью мне больше не звони. Дело в том, что энное количество лет назад я упросила ее по телефону – мы тогда в глаза даже не видели друг друга – сказать несколько слов на камеру про Альберта: тогда всё только-только начало проясняться, и никто толком об отце не знал. Про Германа-то Эдда вообще ничего не говорит. Так вот, мне важно было, чтобы она подчеркнула, что Альберт был другой, что два брата были очень разные. И она это сделала. Потом позвонила мне и сказала, что это был дрянной опыт, что она больше не желает связываться ни с какими журналистами, что не делала этого много десятилетий и была права. Оказалось, что, задав пару вопросов про Альберта, они насели на нее с вопросами про Германа, а она ведь предупреждала их, что об отце своем говорить не будет ни за что! В общем, она прервала интервью… Как-то так…

– То есть она говорила исключительно про Альберта?

– Исключительно, – кивает Элизабет. – Просто общие слова о «двух таких разных братьях». И вот года два назад люди из Британии очень хотели пообщаться с ней. И я только позвонила, чтобы за них попросить, так она их послала через меня, намекнув, что так недолго и до разрыва наших с ней отношений.

– Ясно…

– Эдда не будет говорить. Просто забудь, ладно? Она очень несчастный человек, ей хочется закрыться в своем несчастье, лелеять его, быть с ним наедине – и это можно понять. Хотя я, ее двоюродная сестра, как видишь, совсем другая – и не готова страдать в четырех стенах…

– Я пытаюсь понять: это ее несчастье связано с отцом, с Германом Герингом?

– А ты как сама думаешь?

– Ты не хочешь об этом говорить?

– Видишь ли… Эдда может разозлиться. Хотя кое-что я тебе всё-таки расскажу, только не сегодня…

Чуть позже, на кухне, я даю Элизабет конверт, и ее лицо забавным образом оживает:

– Это мне за сегодня? Спасибо, что помнишь, но можешь сейчас не давать, если неудобно. Можешь отдать всё вместе послезавтра или когда вернешься с Мачу-Пикчу…

Вижу, что Элизабет очень довольна. Весь день она избегала темы денег (это не исключает того, что внутренне она боялась обмана), за что ей тоже отдельное спасибо. Вдруг чувствую, как теплое тело накрывает меня в порыве нежности, и ничего не могу поделать с ощущением, что меня обнимает рейхсмаршал.

– А теперь планы на завтра! – Элизабет берет со стола листок, выходит с ним в гостиную и начинает зачитывать: – С утра поедем в Ла Молина навестить мою дочь Жанетт. Потом, если я не ошибаюсь, Сергей хотел побывать на перуанском рынке. Вечером – в ресторан, где поет Ренцо. Ну как?

– Отлично! – Браверман расплывается в усталой, но довольной улыбке.

– А послезавтра тогда организуем еще съемки на океане…

Утро второго дня было напитано густой липкой влагой: воздух был тяжелым, хотелось ухватиться за него, скрутить в жгут и отжать этот странный серо-молочный цвет Лимы, который оседал на глазах мутным пятном.

Город был похож на набивную игрушку, брошенную в воду со вспоротым брюхом: внутри него тяжелела грязная вата, которая, разбухая, узурпировала всё свободное пространство, вяло обтекая препятствия в виде многоэтажных домов, офисов и прочих человеческих муравейников, и слипалась сама с собою.

В это утро столица Перу была пугающе некрасива, и мой не вполне еще сфокусированный взгляд, направленный сквозь стеклянную стену гостиничного номера с застывшими разводами, напоминающими о зимних дождях, пытался зацепиться хоть за что-нибудь, что дало бы этому городу малейший шанс не возглавить список мест, которые никогда не будешь рекомендовать друзьям для посещения.