Брат учил ее стрелять из лука и ездить верхом, называл мышкой за маленький рост, прогонял, когда она пыталась увязаться за ним и его друзьями в степь — а еще защищал от мальчишек и старших девочек.
Вот и сейчас защитил: не от детей — от взрослых и от ее собственной дурости.
…Виэльди… Ну как же так?!
Сейчас он всходил на возвышение у костра и не смотрел на Данеску, потом вовсе отпихнул ее и повернулся к людям.
— Нож! — воскликнул он и протянул открытую ладонь к старейшине. — Закон говорит: я могу сделать это сам.
— Так и есть.
Старик вложил клинок в его руку, Виэльди сжал пальцы и одним быстрым, почти неуловимым движением полоснул себя по щеке. Брызнула кровь, заструилась по лицу и шее, закапала на землю. Он не пытался ее остановить: замерев, смотрел куда-то вдаль, а затем, чуть покачнувшись, отошел от костра и бросил через плечо:
— Долг уплачен.
Данеска не знала, что ей сейчас делать. Идти за ним или затеряться среди людей? Как ни поступи, все будет неправильно… Все уже было неправильно. Начиная с проклятой ночи и заканчивая не менее проклятым утром.
Она помедлила, потом все же отправилась за братом. Люди расступались перед ними, как перед зараженными смертельной хворью, а Виэльди, словно почувствовав, что Данеска идет за ним, остановился. Даже не повернув головы, сказал, точнее, приказал:
— Бери коня. Едем домой. Сейчас мы здесь нежеланные гости.
Какой сухой, ледяной голос! Но чего она ожидала? Нежный возлюбленный превратился в строгого брата… на которого она уже никогда не сможет смотреть, как на брата.
Данеска добиралась до Красногривого, будто сквозь туман, а когда добралась, обхватила конскую шею, уткнулась в нее, вдохнула теплый запах и расплакалась. Ничего не хотелось делать: ни идти, ни ехать, ни говорить. Еще лучше — ничего не видеть и не слышать.
Она вздрогнула от окрика:
— Не медли!
Виэльди. За грубостью пытается спрятать собственные боль и стыд…
Данеска украдкой вытерла веки и, не оглядываясь, вскочила на коня. Путь домой будет мучительным. Не из-за тягот пути — из-за тяжести на сердце. Как ей отныне смотреть на Виэльди и — не вспоминать? Небесного мужа, ласкового любовника…
Когда они выехали, солнце поднялось высоко, высушило слезы и теперь слепило глаза. Размеренный перестук копыт и треск кузнечиков успокаивали, зато безмолвие угнетало. Услышать бы свой голос или голос Виэльди, но брат ехал в шаге впереди и молчал. Он до сих пор не вытер кровь, и она запеклась в багровую, испещренную трещинами корку.
— У тебя кровь остановилась… корка теперь… Виэльди… Счистить бы, — какой же робкий у нее голос!
Он промолчал. Данеска думала, вообще не ответит, но все же он ответил или, скорее, выдавил:
— Остановилась и ладно.
Он так и не оглянулся, но почему Данеску это волнует? Ведь и ей страшно смотреть ему в глаза.
К закату на горизонте завиднелись редкие сосенки — не роща, а так, поросль, иссушенная жаждой. Когда подъехали к деревьям, Виэльди сказал:
— Остановимся здесь. Утром поедем дальше.
— Зачем? Дом недалеко… Быстро доберемся.
Он наконец повернулся к ней, но лучше бы этого не делал: такая злость пылала в его взгляде, что захотелось сжаться в комок и исчезнуть.
— Не понимаешь?! — процедил он и чуть миролюбивее добавил: — Нужно прийти в себя. И мне, и тебе.
Она спрыгнула с Красногривого, привязала его к стволу сосны, Виэльди же по-прежнему сидел на своем Беркуте и глядел в никуда, будто не сам только что предложил переночевать здесь.
— Так мы остаемся или как? — выкрикнула Данеска: вообще-то она не настолько сдержанная, чтобы раз за разом терпеть пытку молчанием.
— Что?.. Да. Иди туда, вглубь рощи.
Это не роща… Всего лишь разрозненные юные сосны, но ладно, она послушается брата и… любовника.
Данеска взяла шкуру и, закинув ее на плечо, двинулась вперед. Когда зашла за деревья, то разложила овчину на земле, села, отодвинула колючие ветки и прислонилась к тонкому стволу. Ароматная хвоя все равно лезла в лицо и царапала щеки, но Данеска старалась не обращать внимания. К тому же куда больше беспокоил холод: солнце уже скрылось, вечерняя заря погасла, и выпала роса. Как вчерашним вечером, о котором лучше забыть…
За спиной зашуршала трава, захрустели сучья, но оглядываться не было смысла: и так ясно, что это Виэльди наконец спешился и идет сюда.
Он собрал хворост, ободрал с ближайшей сосенки хвою, отошел в степь и вернулся, неся аргал[1]и дерн, затем соорудил из всего этого шалашик. Скоро темноту прорезал слабый огонек, и повалил дым. Виэльди склонился над новорожденным костром, раздувая, а когда пламя обрело силу, бросил:
— Следи, чтоб не угас, — и снова ушел в степь.
Вернулся нескоро, зато принес еще дерна и аргала. Часть сразу подбросил в костер, часть сложил рядом, а сам уселся по другую сторону от Данески и уставился на пламя. Красно-рыжие всполохи осветили его лицо, заплясали багровыми отблесками, и запекшаяся кровь теперь не так сильно бросалась в глаза.
