Дети смотрителей слонов - [114]

Мама оборачивается к витрине. И поёт.

Она успевает спеть лишь первые такты. И тут я чувствую под ногами вибрацию. Не исключено, что только мама, папа, я и Тильте замечаем её. Но я точно знаю, что подземный ящик с бомбой Хенрика уже сдвинулся с места и скользит по туннелю.

Осталась только одна проблема. Как такие чуткие люди как Папа Римский, Далай-лама, Семнадцатый Кармапа, Великий муфтий Лахора и Её Величество королева отреагируют на взрыв бомбы через несколько секунд?

И тут у меня возникает идея. Будет слишком нескромно назвать её божественным вдохновением непосредственно от Святого Духа. Но это надёжная и плодотворная мысль.

Я оборачиваюсь к залу.

— Ваши превосходительства, — кричу я. — Я с острова Финё. У нас принято приветствовать гостей нашим знаменитым салютом.

Здесь я делаю короткую паузу, чтобы синхронисты смогли меня перевести.

— Прежде это был военный салют. Но теперь он означает: Мир Божий в сердцах и добро пожаловать!

И тут до нас доносится взрыв. Сначала в окнах шлюпочного сарая вспыхивает свет, вслед за этим из окон и дверей вырывается белый дым. Затем крыша поднимается в воздух, и всё деревянное здание складывается как карточный домик.

На мгновение в зале наступает тишина. А потом все разом начинают аплодировать.

Я прислоняюсь к стене, чтобы не упасть. В следующее мгновение меня окружают охранники, и я чувствую, что они отказались от гипотезы, что я мальчик с Уимблдонского турнира, и склоняются теперь к предположению, что я какой-то религиозный хулиган, которого надо незаметно для всех разрезать на мелкие кусочки.

Но едва они успевают схватить меня, как тут же отпускают и отступают в сторону. Передо мной оказывается Конни. Она кладёт руку мне на плечо и обращается к залу.

— Большое спасибо за это приветствие с Финё, — говорит она. — А сейчас я хочу объявить следующую песню. Я спою о любви. Мне кажется, что «любовь» — это самое главное слово на этой конференции.

Я поднимаю голову. Затылок Конни находится менее чем в пятидесяти сантиметрах.

— Для всех великих религий любовь является главным словом. Все понимают, что, хотя прийти к ней трудно и хотя человеку надо многое преодолеть, всё равно любовь — это то, к чему мы приходим. Это естественное состояние человека.

Я смотрю на неё, она смотрит мне прямо в глаза.

Я не то чтобы ухожу — идти я не в состоянии. Я просачиваюсь куда-то, словно сильно разбавленная жидкость. За моей спиной Конни говорит ещё что-то, кажется, она приветствует глав государств, религиозных лидеров и королеву, но я не различаю всех слов, я могу лишь молиться, чтобы мои ноги футболиста вынесли меня в холл, и молитва моя оказалась услышана: я оказываюсь именно там и падаю на первый подвернувшийся мне диван.

♥

Если бы поблизости оказался врач, он предписал бы мне пять минут покоя — мне нужно прийти в себя. Но приходится это отложить. Потому что на соседнем диване уже кто-то сидит. Я всё же понемногу восстанавливаюсь и вижу, что это Торкиль Толасиус, его жена, Вера-секретарь и Анафлабия Бордерруд. У Анафлабии на коленях сидит Чёрный Хенрик. Рядом с ними стоят Катанка и Ларс. Глаза у них блестят, но взгляд при этом отсутствующий, как у людей, которым только что напомнили, что конец их дней может наступить в любой момент.

В руках у Катанки позвякивают наручники. Хенрик сейчас будет арестован.

Мне не кажется удивительным, что Анафлабия первой приходит в себя.

— Есть ли в судебной практике прецедент отбывания наказания дома у матери? — спрашивает она.

— Разве что последнюю часть срока, — отвечает Катанка. — Если психиатры не будут против.

Все смотрят на Торкиля Торласиуса. Он явно не в восторге от этой идеи.

— Он собирался всё взорвать, — говорит он. — У него определённо не все дома.

— В глубине души он хороший мальчик, — говорит Анафлабия. — Он просто сбился с пути.

Она прижимает Хенрика к себе, тот кладёт голову ей на плечо.

— Потом вернёмся к этому вопросу, — говорит Торкиль Торласиус. — Посмотрим на его поведение в тюрьме. Наверное, что-то можно будет сделать.

Его взгляд останавливается на мне. Я, скорее всего, всё ещё переживаю глубокое потрясение. Но в его голосе мне слышится то, что вполне можно принять за доброжелательность.

— Твоя роль во всём этом, мой мальчик, мне не вполне ясна. Но, как специалист, я вижу все признаки того, что со временем тебе удастся покинуть преступный мир, отказаться от наркотиков и вернуться в общество.

— Большое вам спасибо, — говорю я.

— Атмосфера здесь, — продолжает Торласиус. — В этом здании. Я ещё не успел всё проанализировать. Но она совершенно особая. Хочу сказать, в этом зале есть такие одарённые личности, которые по своему уровню вполне могут сравниться с врачами-ординаторами новой областной больницы Орхуса.

Я чувствую, что уже достаточно собрался с силами, чтобы ещё раз преодолеть расстояние в пятьдесят метров. В тот момент, когда я поднимаюсь с дивана, к компании присоединяется ещё один человек. Это приковылял и упал на диван Александр Финкеблод.

— Я опасаюсь за свой рассудок, — говорит он.

Страх этот можно считать вполне обоснованным. Но что-то со мной произошло, возможно, дело в затылке Конни, который оказался так близко, возможно, в её словах, возможно, я просто чувствую громадное облегчение. Во всяком случае, меня внезапно охватывает нежность — к ним ко всем. И чтобы вы поняли, насколько глубокое это чувство, скажу, что в эту минуту я и Кая Молестера оставил бы в живых, случись ему тут оказаться. И чувство это распространяется даже на Александра Финкеблода.