Дети победителей - [85]

На похоронах рядом со мной стоял ответственный секретарь «Вечерки» Борис Пахучих. На поминках, выпив рюмку, он мне рассказывал: «У меня было три брата — один умер от сердца, второй от печени, третьего убили во дворе собственного дома. У нас в редакции, кроме меня, работало еще три Бориса — Борис Львов умер от сердца, Борис Филин — от печени, Бориса Гашева убили во дворе собственного дома…»

После того как в Чечне был расстрелян пермский ОМОН, Паша подарил трехкомнатную квартиру семье одного из погибших — и сделал так, чтобы об этом узнал каждый житель Прикамья. Телевидение говорило о событии несколько дней. А бывший муж Оксаны Шамильевны, с которым я когда-то служил в одном полку, сказал мне по телефону: «Тебе надо было бы погибнуть где-нибудь в Чечне, чтобы решить свою квартирную проблему…»

На следующий день я написал Алохину письмо, которое передал в приемную депутата Государственной Думы:

«Павел Владимирович, я не просил у вас денег. Я вообще ничего не просил у вас. Разговор шел о плате за успешную работу во время предвыборной кампании. И во время нашей последней встречи вы подтвердили, что решите мою проблему. Я настолько вам верил, что не стал требовать подписания договора…

Надеюсь на ваше слово».

Я лежал на кровати и смотрел в потолок, потом ниже — на свою любимую книжную полку: Венедикт Ерофеев, Сергей Довлатов, Варлам Шаламов… На полке справа стояли миниатюрные издания Пушкина, Есенина, Мандельштама. На них лежал маленький лосиный рожок, подаренный мне школьным другом Сережей Мыльниковым. Правее на стенке висела немецкая гитара, обломки которой я купил у поэтессы Марины Крашенинниковой. Когда-то гитара принадлежала ее отцу, писателю Аверниру Крашенинникову, умершему семь лет назад. Я отдал ее лучшему гитарному мастеру Перми, и тот восстановил инструмент. Рядом с ней висел мой портрет, выполненный маслом на холсте молодой художницей Татьяной Веретенниковой. Мне казалось, она ухватила основную черту моего облика — тот страшный утренний надлом во взгляде, который бывает неудачным утром.

Потом я пил кофе и читал газету Увидел информационное сообщение о суде над убийцами Бориса Гашева. Жертвоприношение Богу благополучия похоже на заводской конвейер. Пришла очередь исполнителей.

В понедельник у меня было окно между оперативкой и аппаратной. Я посетил судебное заседание над убийцами поэта.

Я готов был увидеть заполярных отморозков, но не эту пару: на скамье подсудимых сидела тридцатилетняя Татьяна Котова и восемнадцатилетний Алексей Мякишев.

Зал суда был небольшим, поэтому убийцы оказались за деревянным барьером неподалеку от меня. Они были так близко, будто мы сидели за одним столом.

Пришли жена и дочь поэта — Надежда Николаевна и Ксения Борисовна, другие родственники, коллеги Бориса по цеху.

Я внимательно слушал, что говорил прокурор, адвокат и сами подсудимые.

В день рождения своей дочери Ксении поэт сидел на лавочке в каре пятиэтажных домов. К нему подошли эти двое и заговорили. Свидетели, которым случилось видеть происходившее из окон, утверждали, что минут через пять женщина нанесла Борису удар ногой в голову. Потом ударила еще три раза.

Обвиняемые объясняли свое нападение так, будто убили в ссоре своего собутыльника. Будто Борис предложил им выпить водки и пива, а потом назвал Котову проституткой. Я уверен, что сделать это он мог только в ответ — на весьма агрессивное оскорбление в свой адрес. И потом — какая она проститутка? Сильнее, чем проблядушка, эту бабу назвать было нельзя.

Выяснилось, что у Котовой пятеро детей: троих она бросила в больнице, теперь они живут в детдомах, а двое — с ней.

Женщина, представительница органов социальной защиты, рассказывала: старший мальчик сбегал с последнего урока в школе, чтобы забрать младшего из садика. Братишки голодали, а мама пила, еблась и дралась. Органы соцзащиты добились, чтобы старший ребенок мог питаться хотя бы в школе.

Я внимательно рассматривал мамашу-убийцу, сидевшую за барьером. Было непохоже, чтоб это хлебало недоедало: статная, здоровая, красивая баба. Правда, с печатью обстоятельств на лице — в виде мешков под глазами. Когда она говорила — медленно и глухо, был заметен черный проем между зубами. А что, может быть, ей в бою выбили… Эта щербатость отпугивала, как дырка в черный барак, где она родилась, выросла и жила.

Свидетели утверждали: Котова била ногой сильно, расчетливо, точно. Но мне было понятно, что за яркой брутальностью убийцы скрывается глубоко деморализованная личность.

Алексей Мякишев, среднего роста и сложения, был ниже своей подруги — они сожительствовали. На внешней стороне руки, от запястья до локтя, виднелись многочисленные поперечные шрамы. Как объяснила Котова, Алексей наносил себе порезы сам — последний раз тогда, когда приревновал ее к соседу.

Возникало такое чувство, будто парень не понимал, о чем спрашивал его судья — он долго и мучительно вдумывался в смысл слов, отвечал вообще не то, путал имена и фамилии. Возможно, он пребывал в шоковом состоянии, вызванном публичным вниманием. Или разыгрывал недоумка? Ну, это вряд ли… У него под глазами тоже были мешки — от бессонницы и слез?