Дети Ноя - [7]
Часто мы добирались до хижины пастуха, стоявшей в том месте, где тропинка сбегала в обширный, заросший травой кратер между горными пиками. Здесь мы устраивали короткий привал. Сбрасывали рюкзаки и усаживались у ключа. Я до сих пор помню ломоту в ладонях от ледяной воды, прохладную тень лиственниц, запах овечьего жира из овчарни.
Если пастух Гаспар не успел еще подняться и горы со своим стадом, он присоединялся к нам. Присев на камень и сворачивая самокрутку, он спрашивал: «Ну, что новенького там, внизу?» Это был человек лет шестидесяти, с короткой седой бородкой и глазами удивительной голубизны. Я наблюдал, как ловко он сворачивает своими вроде бы неуклюжими ручищами самокрутку. Па рассказывал ему деревенские новости, поскольку Гаспар спускался вниз на своем осле только раз в две недели, чтобы пополнить запасы продовольствия. Но сразу же вслед за этим они заводили беседу о горах, о погоде, о растениях и еще о многом другом. Они могли говорить часами. Мне становилось скучно, и я принимался шарить в кустах в поисках малины. Ноэми играла с собакой. Слышалось позвякиванне колокольцев на шеях баранов, вдали неумолчно бормотал поток.
Па был на седьмом небе от счастья. Наконец-то он нашел своего Пятницу. Позднее он говорил нам: «Ах, какой человек! Некоторые наши ученые ему и в подметки не годятся. Жить здесь, наедине со звездами! Да, не будь у меня семьи, я бы сделался пастухом!» Ма качала головой и снисходительно посмеивалась: она уже сотни раз слышала подобные речи.
Это Гаспар поведал нам историю деревушки, покинутой ее обитателями больше века назад — теперь здесь сохранился лишь маленький домик, служивший ему в летние месяцы приютом. Тут когда-то жили пять крестьянских семей; их шале, давным-давно превратившиеся в развалины, бесследно исчезли в зарослях кустарника среди скал. Зимой снежные заносы напрочь отрезали их от остального мира. Они жили лишь своими запасами, а их скот — сеном, заготовленным на зиму. Один из жителей, умевший читать и писать, собирал детей у себя в кухне и учил их тому, что знал сам. В летние месяцы деревенский учитель там, внизу, научит их всему остальному, но для этого ребятишки должны были часами шагать по горной тропе, вставая на рассвете и возвращаясь домой лишь к ночи. Так они и держались, от отца к сыну, от поколения к поколению, но вот однажды, в двадцатых годах, декабрьской ночью, рассказывал пастух, снежная лавина разрушила большую часть домов. Одна старуха, внезапно проснувшись, закричала: «Дом трещит под снегом!» Она быстро разбудила своих, и они все укрылись под скатом крыши овчарни, среди стада. Это их и спасло, но другие, те, кто не проснулся, так и погибли под обвалом. Оставшиеся в живых в отчаянии решили покинуть свою землю и переселиться в долину.
Вот что рассказал нам пастух, и я слушал зачарованно, словно страшную сказку. Я часто вспоминал потом эту историю. Теперь мне кажется, что она была предвестием тех тяжких испытаний, которые столетие спустя нам столь неожиданно пришлось перенести. Но тогда-то я об этом и не подозревал и только все пытался представить себе тех, прошлого века, школьников, бредущих в своих сабо, пелеринах, с ранцами за спиной, по узенькой тропинке вдоль пропасти.
Теперь мы тоже жили в этих горах, и вряд ли пейзаж той далекой поры сильно изменился, если не считать развалин деревушки. Но мы, конечно, вели куда более легкое, удобное существование! Да, я вспоминаю начало нашей жизни в Вальмани, как период настоящего счастья. Шла третья зима нашего житья-бытья, когда нас застиг врасплох тот странный февральский снегопад.
3
Итак, было воскресенье. Когда я проснулся, в доме стояла гробовая тишина, и я сразу понял: это снежная тишь. Когда снег валит вот так вот, всю ночь, окутывая и наше шале, и горы, все замолкает: вслушивайся сколько хочешь — жизнь вокруг словно замерла навек. Одно только тиканье часов по-прежнему мерно рассекает тишину на секунды. Если зажмуриться, то испытываешь что-то вроде легкого головокружения, и непонятно, то ли все это во сне, то ли наяву.
Закрыв глаза, я неподвижно лежал под теплым одеялом и думал о том, что сегодня воскресенье и можно всласть поваляться в постели. Да и в кухне пока что было тихо, и оттуда не доносился привычный запах кофе, который обычно возвещал, что родители уже встали. Значит, можно было еще понежиться в постели, и это обстоятельство привело меня в прекрасное расположение духа. Впереди долгий свободный день: сперва я помогу Па расчистить от снега дорогу к воротам, а потом, если сугробы не слишком высокие, отправлюсь кататься на санках.
Наконец Ноэми завозилась в своей комнате за перегородкой. Ее сразу слышно: она быстро-быстро, точно мышка, семенит по полу босиком. Она открыла у себя окно и тут же удивленно ахнула. Я вскочил, натянул свитер и побежал к ней:
— Что у тебя стряслось?
— Гляди-ка! Ставни никак не открываются!
Она стояла у окна в ночной рубашке, всклокоченные волосы падали ей на глаза.
— Пойди оденься! — сказал я ей, — Будешь бегать раздетая — простудишься!
Толкнув изо всей силы ставень, я ухитрился чуть-чуть сдвинуть его: сугроб, доходивший до середины окна, мешал распахнуть его до конца. Похоже было, что снег валил всю ночь без передышки: судя по тому, что творилось во дворе, сугробы поднялись метра на полтора, а то и выше. Такое случалось несколько раз и раньше, но обычно в конце осени, а не в феврале. Мало того, снежные хлопья по-прежнему летели с неба и теперь они были еще крупнее, чем накануне. Они опускались вниз с легким шорохом. Я захватил пригоршню снега, сжал его в пальцах и сразу почувствовал, что он какой-то странный, пористый, необычный.
