Дети нашей улицы - [8]

— Разве эти цветы не более достойны нашего внимания, чем болтовня жен братьев? — спросил он.

Умайма, посерьезнев, ответила:

— Цветы прекрасны, но женщины не перестают судачить о тебе, о конторе, постоянно говорят о твоих делах, о том, что отец тебе доверяет, и тому подобное.

Адхам нахмурился, забыв о саде, и озабоченно спросил:

— И чего им только не хватает?

— Я, правда, боюсь за тебя.

— Будь проклято это имение! — рассердился Адхам. — Я устал от него, оно настроило всех против меня, лишило покоя. Пропади оно пропадом!

Она приложила палец к его губам:

— Но это же благо, Адхам! Это такое важное дело, которое может принести тебе огромную пользу, о которой ты и не мечтаешь.

— До сих пор это приносило мне лишь неприятности… Начиная с истории с Идрисом.

Она улыбнулась, но в ее улыбке не было радости, а в глазах промелькнула озабоченность.

— Взгляни на наше будущее так же, — сказала она, — как ты смотришь на это небо, деревья и птиц.

С тех пор Умайма всегда сидела рядом с ним в саду, редко при этом сохраняя молчание. Однако Адхам привык к ней, привык слушать ее вполуха или совсем не обращать на нее внимания; иногда брал свирель и наигрывал то, что соответствовало его настроению. Положа руку на сердце, он мог поклясться, что все идет прекрасно. Даже с беспутством Идриса смирились. Но болезнь матери становилась все тяжелее. Она мучилась страшной болью, и сердце его от этого сжималось. Она часто звала его к себе и горячо благословляла. Однажды она стала умолять его: «Молись Господу, чтобы он уберег тебя от зла и наставил на праведный путь». В тот день она долго не отпускала его от себя. То стонала, то звала его, то напоминала свой завет, пока не испустила дух у него на руках. Адхам и Умайма горько заплакали. Пришел аль-Габаляуи, пристально посмотрел в лицо покойной и с уважением накрыл ее тело саваном. Его острые глаза стали печальными и наполнились тоской.

Как только жизнь Адхама начала возвращаться в привычную колею, он столкнулся с ничем не объяснимой переменой в поведении Умаймы. Жена больше не выходила с ним в сад. Ему это не нравилось, хотя раньше было бы наоборот. На его вопрос о причине она отговорилась занятостью и усталостью. Он заметил, что она охладела к нему, а если и позволяла дотронуться до себя, то настоящей страсти с ее стороны он не встречал, как будто она делала ему одолжение, превозмогая себя. Он задавался вопросом: в чем дело? Однако его любовь была настолько сильной, что возобладала над всеми другими чувствами. Он думал, что мог бы быть с ней строже, и иногда ему хотелось вести себя с ней именно так, но бледный и разбитый вид жены, ее чрезмерная уступчивость останавливали его. Порой она казалась расстроенной, порой растерянной, а однажды он неожиданно увидел в ее глазах отвращение, и это одновременно разозлило и напугало его. Про себя он сказал: «Потерплю еще немного, а если она не образумится, пусть убирается на все четыре стороны!»

Едва он сел перед отцом в его покоях, чтобы отчитаться за прошедший месяц, как тот, не слушая, пристально посмотрел на него и спросил:

— Что с тобой?

Адхам поднял голову, удивившись:

— Ничего, отец.

Отец прищурился и пробормотал:

— Есть новости у Умаймы?

Под проницательным взглядом отца он опустил глаза:

— С ней все хорошо, все в порядке.

— Говори правду! Что с тобой? — раздраженно бросил аль-Габаляуи.

Адхам упорно молчал, но, смирившись с тем, что от отца ничего не скроешь, признался:

— Она сильно переменилась, как будто стала чуждаться меня.

Глаза отца загорелись странным блеском.

— Между вами размолвка?

— Совсем нет.

Улыбнувшись, довольный, отец произнес:

— Дурак! Будь с ней помягче. Не дотрагивайся до нее, пока она сама тебя не позовет. Скоро ты станешь отцом!

6

Адхам сидел в конторе, принимая одного за другим новых арендаторов, выстроившихся в очередь, которая растянулась до самого выхода. Когда подошел черед последнего, в спешке и раздраженно, не отрывая головы от тетради, он спросил:

— Имя, уважаемый?

— Идрис аль-Габаляуи, — прозвучал ответ.

Адхам испуганно поднял голову и увидел перед собой брата. Ожидая нападения с его стороны, он вскочил, готовый защищаться. Но Идрис предстал совсем другим: тихий, смиренный, поистрепавшийся, словно намокшая накрахмаленная рубаха. Его не стоило бояться, новый образ его был печальным. Несмотря на то, что вид брата погасил в сердце Адхама старые обиды, он не мог в это окончательно поверить и сказал осторожно, будто вопрошая:

— Идрис?!

Идрис склонил голову и ответил неожиданно мягко:

— Не бойся: я лишь твой гость в этом доме, если ты будешь милостив ко мне.

Неужели эти покорные слова исходят из уст Идриса? Или его так изменили страдания? Но кротость Идриса так же огорчает, как гордыня. Не станет ли прием Идриса в доме вызовом отцу? Ведь он пришел без приглашения. Но Адхам уже указывал брату рукой присесть на стул рядом с ним. Они уселись, удивленно обвели друг друга взглядом, и Идрис сказал:

— Я проник сюда с толпой арендаторов, чтобы поговорить с тобой с глазу на глаз.

— Тебя никто не заметил? — с тревогой спросил Адхам.

— Из домашних меня никто не видел. Будь уверен! Я пришел не для того, чтобы навредить тебе. Мне нужна твоя милостивая помощь.