Дети Лавкрафта - [38]

Она вздохнула.

– Не очень понимаю, как она дошла до героина. Полагаю, ответом на «зачем?» было приспособиться, а еще и даруемое им облегчение. Не знаю, кто ее приохотил к нему, когда она стала употреблять наркотик, откуда брала деньги на него. Я не обратила внимания ни на один тревожный признак. Как что-то подобное возможно, верно? Так мой бывший муж талдычил: «Как это ты могла не знать?» Ты, не мы. Ее нашли в девчоночьем туалете за неделю до Валентинова дня, бесчувственную. Вызвали «Скорую», те помчали ее на другой берег, в Пенроуз. Ее подключили ко всяким аппаратам, но мозг уже бездействовал. Пару дней мы ждали, а потом мы… я приняла решение дать ей уйти.

– Глубоко вам сочувствую, – сказал я.

– Благодарю, – ответила она. – После этого все пошло наперекосяк. Брак мой распался, и почти все друзья приняли сторону моего бывшего. Его головорез-адвокат оказался лучше моего головореза-адвоката, так что, когда дом был продан и наша собственность поделена, он меня обошел. С радостью сказала бы, что мне все равно, только было не все равно. Меня бесило, что он так устроил, будто смерть Ивонны – это моя вина, ее и его сопутствующий ущерб от моих профессиональных притязаний. Можете такому поверить? Когда он со своим адвокатом обошли нас с моим адвокатом, это было… я понимала, что он выставит это доказательством правоты его версии событий… своего рода осовремененным судебным единоборством[11]. Это было нелепо, разумеется, если не считать того, что большинство наших друзей так это и восприняли. Да и я, полагаю, тоже, немного. Или… я вся была на нервах, это правда.

Мне не хотелось стать одной из тех, чей нрав и облик определяют трагедии. И прежде всего не хотелось, чтобы кто-то говорил про меня: «А-а, Минерва Бэйкер, она уступила свою дочь наркотикам», – или: «От нее муж сбежал с молоденькой». Я бросилась в работу. Выбивала новые фонды для библиотеки, расширяла научный каталог, обновляла кино- и видеоресурсы. Я уговорила Веронику Кройдон передать нам коллекцию викторианских книг и артефактов ее покойного мужа. Я составляла расписания лекций, обсуждений книг, кинопросмотров. Рискую прослыть нескромной, я сделала Джейкобсовскую библиотеку первой среди университетских библиотек Среднегудзоновой долины.

– Да, это вам удалось, – кивнул я.

– Впрочем, и этого было мало. Под конец руководства библиотекой мне удалось пробить одно дело – зал Герберта Коулмана.

– Какой зал?

– Герберта Коулмана. Он находится в старом здании библиотеки за Старым Главным корпусом университета. В последний раз, когда я проверяла, его использовали на курсе фотографии как темную комнату. Герберт Коулман был ректором колледжа, когда тот был еще педагогическим училищем. После его смерти в возрасте 104 лет залу было присвоено его имя. Всякий раз, когда студентам попадалось на глаза имя Коулмана, они думали о нем, и память о нем сохранялась.

Если не считать того, что не сохранялось. И случай с ним не единственный. В кампусе Хагенота пруд пруди табличек с посвящениями то дерева, то помещения, то здания памяти бывших студентов, преподавателей, администраторов. Единственное имя, о каком еще могут что-то рассказать, это Гарриет Джейкобс, и это потому, что она была писательницей. Остальные же… вы понимаете: они что-то значили для кого-то… но только и всего. Выживает лишь чувство. Можно посадить в мою честь дерево, классную комнату назвать залом Минервы Бэйкер, только в конце концов меня ждала бы та же судьба, что и бывшего ректора.

Будь Ивонна жива, сомневаюсь, чтобы это все много для меня значило, если вообще хоть что-то. Изречение, что в детях твоих пребывает твое бессмертие, вполне верно. Только в живых ее не было. От моей дочери осталась лишь ее смерть, пространство, оставленное ею в мире сем.

Минерва подняла стакан и попробовала его содержимое.

– Что ж, – сказала, – полагаю, что это чуть больше того, что вы ожидали.

Я не знал, что сказать.

– Чуть больше, чуть меньше. – Она отпила из стакана во второй раз. – Все это никак не объясняет, почему я так выгляжу, впрочем, это можно бы считать подходом к теме. Непосредственная же причина моего истощения, вот она, здесь, – произнесла она, хлопнув по книге на своих коленях. Отметив, что по формату книга больше обычного: скорее с журнал, чем с книгу в твердом переплете, – что переплетена она в кожу в цвет размякшего сливочного масла, я не очень-то обращал на нее внимание. Когда же ладонь Минервы коснулась обложки, на какие-то кратчайшие мгновения, готов поклясться, что старушка пропала, что вместо нее, сидящей в кресле, оставался лишь наполненный пустотой ее силуэт. Впрочем, она до того быстро вновь оказалась на месте, что я счел это глюком, сбоем восприятия. Минерва заговорила:

– Тот, кто рассказал мне о ней, называл ее «Восполнением».

– Что это значит?

– Дал ее мне не он. Нет, то был другой человек… звали его Джорджем Фаранджем. Глядя на него, такого не скажешь, но он был стар. Намного старше, чем я… чем я стала. Годы свои он носил с легкостью, так же ладно, как и блейзер цвета морской волны, в каком он появился в дверях моего кабинета. Это было недель, может, за шесть до моего ухода. Этого посетителя направили ко мне из приемной: он просил показать ему рукопись из коллекции Кройдона. Люсиль послала его переговорить со мной. Он казался карандашным наброском: линии скул, подбородка, лба словно бы нечеткие, как будто бы сам человек находился