Дети Лавкрафта - [37]

– Это здорово.

– Возможно, так, возможно, нет. То, во что я впряглась, потребовало от меня жертв, причем таких, что, сказать откровенно, я удивлена, что вы узнали, кто я такая.

– Не настолько уж вы изменились.

– Изменилась, и очень. Ваша любезность делает вам честь, только я еще способна разглядеть себя в зеркале.

– Ладно, – сказал я, – так что же за дьявольщина делает вас такой занятой?

– Книга.

– Книга? Что… типа восстанавливаете ее?

Минерва покачала головой.

– Если вы потерпите пару минут, пока я кое-что отберу, а потом сопроводите меня до дома, я покажу вам, что меня занимает.

У жены моей были уроки в выпускном классе, и, значит, спешить домой мне было незачем. Не говоря уж, как распалилось мое любопытство, а с ним и жалость к Минерве, едва представил себе ее в таком униженном состоянии одну в своей квартире. И ответил:

– Ну конечно.

Я шел за нею следом, пока она заполняла корзинку скудными товарами повседневной необходимости. Разговор наш продолжался, хотя речь шла все больше обо мне. Да, с Алексой все хорошо. Да, мы уже обговорили второй раз попытаться родить ребенка. Нет, сделать еще ничего не успели.

– Пока, – прибавил я.

– Дайте срок, – заметила Минерва. – Вы еще молоды.

Она свои покупки сделала, я про свои забыл и повез Минерву на другой конец Хагенота в ее скромную квартиру на Ривервью-Армз. Пока она раскладывала по местам свои покупки, я рассматривал фотографии на стенах гостиной. Там были выпускные портреты Минервы, начиная со средней школы, потом колледжа и магистратуры, каждый из которых окружали фото поменьше: она в выпускном наряде и с обеих сторон мужчина с женщиной постарше, родители, решил я, и еще в окружении разных людей, которых я причислил к тетям, дядям, кузенам и кузинам. Висели и ее снимки в заграничных городах, Лондоне, Париже и Праге, отпускные фотки на побережье, которые могли быть сняты где угодно. Еще были фотографии с работы (чего я и ожидал), в том числе и пара снимков, на которых я признал себя. Свадебных фото я не нашел, что и не удивляло, зато поразило отсутствие фотографий ее дочери. Наверное, память все еще была чересчур болезненной, или, видимо, эти карточки хранились в более укромном месте, в ее спальне или кабинете.

– Все в порядке, – возгласила Минерва из двери на кухню. – Я предложила бы вам пива, но у меня его нет. Не хотите ли «коку»?

– Мне и так чудесно, спасибо, – отвечал я. – Пусть вас это не беспокоит.

– Какое ж тут беспокойство! – И она вернулась на кухню. Я расслышал скрип открытой дверки шкафчика, звяканье стекла о стекло, «чпок!» откупоренной бутылки. Хозяйка вновь появилась со стаканом, чуть менее половины наполненным темной, отсвечивающей медом жидкостью. Стакан она поставила на уголок столика рядом с креслом. – Располагайтесь поудобнее, – предложила, указав на коротенькую тахту. – Я мигом вернусь. – Минерва вышла из гостиной и пошла по коридору, ведшему, как я полагал, к ванной комнате и спальням. Щелкнула ручка двери, скрипнули петли. Чуть позже она шаркающей походкой вернулась в гостиную.

Когда входила, какая-то игра света будто на мгновение раздвоила ее, словно бы ее отражение в зеркале сошло со стекла и пошагало рядом с нею. Закрыв глаза, я тряхнул головой. Когда глянул вновь, то увидел одну Минерву, несущую в одной руке большую фотографию в рамке, а в другой – тонкую, переплетенную в кожу книгу. Подойдя ко мне, протянула фото, которое я взял.

– Моя Ивонна, – пояснила.

Минерва прошла к удобному креслу, осторожно опустилась в него. Благополучно усевшись, положила книгу на колени и потянулась за стаканом.

Врученное мне фото было плечевым портретом девочки-подростка, какие штампуют в большинстве школ каждую осень: размытый фон, изображающий золотисто-оранжево-красную осень. Ивонна Бэйкер уныло улыбалась в объектив, зубы в ограде брекетов, глаза скрыты за толстыми, круглыми стеклами очков. На лбу россыпь прыщей. Волосы, черные, вьющиеся, забраны в пучок, нижние концы которого доходили до подбородка. На девочке была блузка, широкие белые и персиковые полосы которой делали одежду по виду шире, чем она была на самом деле. Мне вспомнились собственные, такие же ужасные школьные фото, вид многострадального сожаления, какой я принимал на них.

– Она прелестна, – произнес я, поднимаясь, чтобы вернуть портрет Минерве.

– Благодарю, – отозвалась она. И положила фото лицом вверх на свой край столика. – Она так не думала… говорила, что страшная, уродина. Я никогда не принимала ее всерьез. Так ведь всякая пятнадцатилетняя девочка говорит, верно?

– И каждый мальчик.

Минерва кивнула.

– Я прибегала к тем же клише, какими меня мама утешала. Гадкие утята превращаются в прекрасных лебедей, говорила. Стоит только подождать. В любом случае в зачет идет лишь то, что у тебя внутри, в душе. Ничего такого со мной не произошло, не знаю, с чего я воображала, что с ней это получится. Мы уповаем на эти банальности, потому что боимся глянуть правде в глаза. Ужасное время! Люди станут теперь еще более жестокими к тебе, чем когда бы то ни было прежде. Мало что остается, кроме как терпеть. Все, что есть у меня, это моя любовь, чего, боюсь, никак не хватает.