Дети иллюзий - [94]

По залу прокатываются смешки вперемешку с хлопками. Я тоже не могу сдержать улыбки при виде субъекта во фраке и полосатых штанах, с причёской а‑ля Алексей Толстой, маленькими усиками-плевочками под носом, и такой же бородкой. На ногах у указанного субъекта ничего.

– Какой образ, – шепчет мне в ухо Татьяна, – два Толстых в одном стакане…

Закрыв рукой рот, чтобы не рассмеяться в голос, я отворачиваюсь от сцены. Поэт начинает:

В моём паху три тыщи фурий!

В моём паху ракета «Скад»!

В моём паху вулкан Везувий!

На баб я падок и богат…

– Просто идеал мужчины! – продолжает нашёптывать мне Татьяна. – Богатый бабник с ракетой в штанах…

– Прекрати, – умоляю я сквозь смех, – у меня сейчас истерика начнётся…

Я не хочу с тобой разврата,

Я не хочу с тобой любви!

Люби меня, как будто брата,

Люби меня, но без любви…

– О! Это что-то новенькое! – комментирует моя спутница. – Латентный инцест!

Мне уже по-настоящему плохо. Всего трясёт. Я понимаю, что это нервное, но остановиться не могу.

А поэт не унимается:

Ты можешь обосрать мне душу,

Ни разу воду не спустив!

Но все же, милая, послушай,

Я больше весел, чем красив!

После его последней фразы весь зал катается со смеху. Мы с Татьяной хохочем, не сдерживаясь. Это действительно смешно: нести такую бредятину да ещё в таком прикиде.

«Оноре де Босяк» раскланивается по сторонам, отклячив выпирающий между фалдами фантастических размеров зад. Зал грохочет.

– По-моему, он нашёл-таки своё место в русской поэзии, – констатирует Татьяна, – эротико-комические куплеты.

– Да, он рождён, чтобы веселить народ! – кричу я в ответ, поскольку вокруг стоит невероятный гвалт. – Ему можно только позавидовать!

Насладившись произведённым фурором, поэт покидает сцену. На его лице – блаженная улыбка. Следом, на ходу докуривая сигарету, появляется конферансье.

– Ну, а теперь, дамы и господа, вашему драгоценнейшему вниманию предлагается постановка: «Тридцать седьмой апрель или Владимир и Вероника» по пьесе некого Валерия Сурового… который, как мне сказали, сейчас прячется где-то в зале…

Конферансье прикладывает ладонь ко лбу и с прищуром Волка Ларсена всматривается в зал.

– Валерий, где же вы? А-у-у!

Смех в зале… но мне всё равно, я слышу только стук собственного сердца. Оно, словно язык в колокол, молотит о грудину. Бам-м-м-м, бам-м-м-м, Ба-бам-м-м-м… от напряжения потеют ладони, закладывает уши. Татьяна впивается мне в локоть, чем немного приводит меня в чувство.

– Ну, держись, драматург, – шепчет она, – грядёт момент истины…

Выпустив пару пижонских колец дыма в зал, конферансье уходит. Словно в замедленном повторе, раскрывается бордово-красный занавес, обнажая место будущего действия. Включается свет. И вот передо мной открывается сцена – освещённый софитами кусок пространства, над которым на разной высоте подвешены наклеенные на картон изображения совершенно разных предметов – от табуретки до рояля. Это, наверное, и есть те самые изыски, которыми с Татьяниных слов «страдала» Анна в процессе постановки пьесы. Я к репетициям допущен не был, поэтому вижу всё в первый раз.

– С роялем всё понятно, – шепчет мне на ухо Татьяна, – это намёк на футуристическое прошлое главного героя, и на вопрос: «Почему он висит вверх ногами?» следует отвечать: «А чтобы ты, дурак, спросил». С табуреткой, примусом и кастрюлей – тоже. Это быт, о который должна разбиться любовная лодка поэта. Автомобиль и шуба – привет от Лили Брик; пистолет – должен в конце концов выстрелить; огромное красное сердце с начерченной в центре мишенью вообще объяснения не требует.

– Спасибо, что пояснила, – отвечаю я, – сам бы никогда не догадался.

Татьяна недовольно фыркает, и в этот момент на сцене появляется Дон Москито. Весь в белом. Он так же элегантен, как тогда в «Бубновом валете». В качестве дополнительного штриха к образу на его прилизанной чёлке красуется седая прядь, слишком белая, чтобы быть настоящей.

– Они сошлись на бегах, – говорит он, делая изящный жест рукой, в которой, откуда ни возьмись, появляется трость. – Он – огромный и хмурый. Она – молодая и хрупкая. Любовь – убийца на крыльях – кружила над его шляпой. «Пойдёмте со мною», – сказал Владимир. «Куда? – спросила Вероника. – Впрочем, неважно. Идёмте». Они вошли в его комнату в три квадратных сажени влюблёнными, а вышли любовниками.

Когда последний произнесённый Доном Москито звук растворяется в прокуренном воздухе, он делает движение, похожее на вольное исполнение команды «кругом», и лёгкой походкой удаляется в глубину сцены. На его месте из темноты образуется загримированный под Маяковского Че под руку с Анной, одетой по моде двадцатых годов – прямом коротком платье с заниженной талией и шляпке «Клош», натянутой до бровей. Вокруг её шеи обмотаны длиннющие бусы, на свободном запястье болтается ридикюль.

Если Дон Москито был элегантен, то Че – убедителен. Кажется, что вот перед нами стоит сам Владимир Владимирович собственной персоной. Анна тоже хороша. Ей идёт этот стиль, гораздо больше, чем тот, в котором она пребывает в обычной жизни.

Пара проходит в центр сцены и останавливается. Че принимает позу, в которой последние сорок лет на одноимённой площади стоит его бронзовый двойник. Анна, она же Вероника, замирает рядом, чуть прижавшись к поэту слева. Так они и стоят, молча, глядя поверх зрительских голов куда-то вдаль, пока рядом не возникает Дон Москито.