Дети большого дома - [181]

С того берега Дона начался сильный артиллерийский обстрел.

Спрыгнув в узкую воронку, Аршакян и Гамидов плечом к плечу уселись на дне. Заходящие лучи солнца расплывались на высотах, тени сгущались, постепенно скрывая все окрестности. Артиллерийский обстрел усиливался. Завязалась перестрелка. Теперь уже с обеих сторон снаряды перелетали над воронкой — и с запада, и на запад. Стараясь крепче втиснуться в стенку воронки, чтоб батальонному комиссару было спокойней сидеть, Гамидов спросил дрогнувшим голосом:

— Я всегда думаю, товарищ батальонный комиссар: какое наказание надо дать Гитлеру, когда его поймают?

Лицо Гамидова изменилось, глаза приняли сосредоточенное выражение. Часто он задумывался над этим вопросом. И когда на берегу Северного Донца Бурденко как-то ночью спросил у товарищей по окопу, кто о чем думает, Гамидов сказал об этом же.

Тигран с любопытством посмотрел на молодого бойца, который в эти трудные дни задумывался над наказанием Гитлеру.

— Народ решит, Гамидов!

Обстрел прекратился. Они снова пустились в дорогу. Стройный азербайджанец смело шагал впереди. Мысли его были не здесь. В золотистых красках осени вставали перед ним сады Кировабада, потрескавшиеся плоды граната с корочкой цвета ржавчины, повисшие на ветках деревьев; а вдали — прохладные горы, журчащие прозрачные родники… В истосковавшемся сердце звенела любимая песня:

Ашугом стать в садах Гянджи,

Гранат бы рвать в садах Гянджи,

Красотку б из Тифлиса взять —

И с ней гулять в садах Гянджи…

Давно уже не вспоминал он эту песню — она точно ушла из памяти. И вот снова ожила, принесла с собой печаль и светлую тоску…

Заместителя начальника политотдела встретили Степан Малышев, ставший уже майором, и парторг батальона младший лейтенант Микола Бурденко, провели его в замаскированный блиндаж. Света в нем не было. В первые минуты никто не заговаривал о тяжелой военной обстановке; вспоминали о товарищах, слова и дела которых остались в памяти, хотя их самих уже не было, о бойцах и командирах, которые залечивали раны в далеких городах тыла. Казалось, не год прошел со дня начала войны, а много лет.

— Если нам удастся погнать гитлеровцев отсюда, пойдет дело на лад! — заявил Бурденко. — Будут еще большие сражения, но он уже не задержится, побежит, я в этом уверен. Он напряг все силы, добрался сюда, а если дальше натянет струну — порвется, не сдюжит! Я вижу, и другие думают так же. Каждый кусочек земли между нами и ими польется кровью, но за нашими окопами, там, позади, ни одной капли крови не должно пролиться! Вот, в первой роте новичок один имеется, по имени Миша Веселый. Фамилия у него радостная, а весь месяц, как он у нас числится, я у него на лице улыбки не видел. А лицо у парня красивое, глаза ясные. Такие, как он, каждый день письма любимым девушкам пишут и стихи про любовь сочиняют. Братишка у меня такой был…

Аршакян и Малышев слушали парторга батальона, не прерывая ни одним словом. Они знали, что Бурденко не будет зря говорить, а если уж затеял разговор, то клонит к чему-то нужному.

Поколачивая себя кулаком в грудь, чтоб унять некстати схвативший его кашель, Бурденко продолжал:

— Как-то раз вижу я — все кончили отрывать окопы, а этот Миша Веселый все копает да копает. «Видно, силенки не хватает», — думаю. Подошел к нему. Э, нет, плечи у парня что надо, мускулы — во! Лицом-то на девку похож, а телом ничего, крепкий парень. И окоп себе вырыл глубоченный. «Ты чего в азарт вошел? — спрашиваю. — До воды докопаться хочешь, колодец роешь, что ли?» А он положил лопатку, смотрит на меня, не улыбается. «Хватит, сколько мы рыли да назад оглядывались! — говорит. — Рою глубоко, чтоб либо окопом победы было, либо могилой!..»

Сердце у меня перевернулось. Кто его знает, может, у него там, — Бурденко махнул рукой, указывая на запад, — родные, товарищи остались, точит его горе, зло берет… Спрашиваю: откуда, мол, ты? А он, оказывается, из Новосибирска, и нет у него никого во временно оккупированных областях. Да только отступал парень от самого Белостока! Ну, и понятно… Между прочим, товарищ батальонный комиссар, этот самый Михаил Веселый тоже подал заявление о приеме в партию. Получается так, что в первой роте у нас все коммунисты будут.

Бурденко умолк, втягивая махорочный дым.

Казалось, еще больше усилились гул артиллерийской канонады и скороговорка пулеметов, будто еще громче стали доноситься разрывы снарядов.

— Не зажечь ли свет? — предложил Аршакян.

Бурденко достал из земляной ниши коптилку, зажег ее. Трое командиров взглянули в лицо друг другу. Малышев отпустил себе усы, лицо его выглядело погрубевшим. К туго затянутому поясу подвешены были справа и слева две «лимонки». Чем-то напоминал он сейчас Бориса Юрченко.

В нише блиндажа, откуда Бурденко достал лампочку, разложены были книжки, журналы и газеты, заботливо подобранные по номерам.

— Ну как, нет больше протестов насчет книг?

— Спасибо, приносят теперь из клуба, — улыбнулся Малышев. — Если даже и не бывает времени почитать, то хоть можешь полистать, убедиться, что в руках у тебя действительно книга. Все же легче становится на душе.

Малышев достал с полочки ниши какую-то книжечку в сером переплете, поднес к лампочке и начал перелистывать.