Дети большого дома - [144]

— Итак, вопрос решен единогласно! Ну, а относительно этого вашего Сархошева что вы скажете?

И Малышев оглянулся, чтоб убедиться, нет ли в блиндаже кого-нибудь, кроме них.

— А почему он «нашим» стал? Он же командир одного из ваших взводов, а вы — хозяин батальона. Следовательно, он скорее ваш!

— Правильно! — подтвердил Ираклий.

Капитан Малышев принял сосредоточенный вид. На его лбу обозначились легкие морщины, указывающие на то, что молодой командир задумался над чем-то серьезным.

— Не узнал еще его, — медленно сказал он. — Назвать храбрым не могу, считать трусом не имею серьезных оснований. Чувствую, что он не лишен ума. Но вот почему несимпатичен он мне, никак не пойму. А относительно «старика» — верно, всегда он плохо о нем отзывается. Нужно бы выяснить причины. Разузнал бы ты, Микаберидзе, отчего это.

— Я заметил, что и старик его недолюбливает. Может быть, между ними что-либо личное, а?

Малышев поднял трубку телефона, позвонил в роту и вызвал лейтенанта Сархошева.

— Как у тебя там, в твоем хозяйстве? — справился он и молча выслушал все, что ему рассказывал Сархошев.

Сделав несколько распоряжений, он неожиданно задал вопрос:

— А какого ты мнения о том, чтобы представить Меликяна к награде? Не возражаешь? Ну, значит, так и сделаем! — проговорил он и, добавив несколько слов о необходимости быть бдительным, положил трубку.

— Говорит: «Не возражаю»… Равнодушное, ни к чему не обязывающее заявление, отговорка бездушного человека! Сколько людей — столько и характеров и психологий. Вообще любопытное существо человек! Если мы живы останемся, то после войны все жизневедами будем. Работать не так трудно бывает, когда узнаешь людей…

— А Сархошева так и не раскусили! — вмешалась Анник.

— Потерпите! — стоял на своем Малышев. — Если мы оба — я и он — живы останемся, то я заставлю его раскрыться, узнаю и его! Есть люди, которые не дают себя увидеть. А вот вас, Анна Михайловна, я с первого же дня узнал. Хотите, дам вам полную характеристику?

— Не хочу! — ответила Анник, заметно смутившись. — Не желаю быть объектом психологических анализов!

— Но большая часть заключений в вашу пользу!

— Ну и спасибо.

— А я вот охотно разрешаю вам: пожалуйста, выкладывайте все ваши впечатления обо мне, нисколько меня не щадите.

«Комплиментов ждет! — подумала Анник. — И как любят это мужчины, а сами женщин обвиняют! Но он таки славный… Никого не обманет — ни дома, в семье, ни в обществе… Может ошибаться, но сознательно никогда не пойдет на дурное с корыстной целью! Одним словом, хороший, по-настоящему хороший…».

— Ну, что же вы молчите? — спросил Малышев.

— Хотите, раскритикую вовсю? — задорно спросила Анник. — Смотрите, не выдержите!

— Выдержу! Ну, приступайте.

— Не стоит, жалко. Щажу вас.

— И за это спасибо, — вздохнул Малышев. — И это не мало, когда тебя щадят, это что-нибудь да значит!

— Конечно, значит! — подхватила Анник. — И не мало.

Оставив шутливый тон, Анник продолжала уже серьезно:

— Я люблю всех наших. Жизнь каждого из них мне дорога…

— Ну, это дружеская любовь! — шутливо прервал ее Малышев.

— Этой любовью и полно мое сердце! — в тон ему ответила Анник, с театральной напыщенностью прикладывая руку к груди.

Малышев дружески усмехнулся:

— И хитрая же вы!

— Наоборот, совсем не хитрая! — отреклась Анник.

— Хитренькая…

Их шутливое пререкание прервала усиливающаяся трескотня пулеметов. С минуту все трое молча прислушивались к ней. Затем Малышев взял трубку, связался с командирами рот и, закончив переговоры, объяснил:

— Они сегодня не выпускали ракет. Это бывает очень редко. Вот наши и усилили огонь. Мы можем продолжать нашу светскую беседу…

Выражение лица Малышева изменилось. Он опять стал беззаботным и веселым юношей, который перед товарищами никогда не станет хвастаться своими достоинствами.

Анник смотрела на Малышева, и ей невольно приходило в голову: «Неужели такой человек может перестать существовать завтра — не думать, не говорить о жизни, не радоваться?! Неужели осколок металла может прервать его жизнь, а он не улыбнется нам больше, не засмеется, не будет писать писем матери, любимой девушке, не будет мечтать о жизни, о завтрашнем дне?!»

Анник думала о такой возможности и ужасалась ей. После гибели Седы она стала крайне чувствительна, все переживала очень остро; нервы были словно обнажены. Была Седа — и вот нет ее… И это могло случиться с каждым из тех, кого Анник знала, кого любила, каждая встреча с которыми наполняла содержанием ее жизнь, согревали ей сердце.

— Дружба с умной женщиной всегда интересна… — послышался голос комбата, рассеявший задумчивость Анник. — Мысль у тебя постоянно напряжена, боишься допустить какую-нибудь глупость — и от этого невольно умнеешь. Стараешься показаться перед нею честнее и благороднее — и от этого делаешься благородней! Но дружба с умной женщиной трудная вещь, не всякий выдержит. Разве не так, Микаберидзе?

— Правда, такую дружбу не всякий выдержит, — согласился Ираклий.

— Так нас же не пугают трудности! — пошутил Малышев. — Интересно только трудное, а легкое скучно.

Анник в ответ на эти слова даже не улыбнулись. Она смотрела на Степана и Ираклия, но мысли ее были далеко, она слышала их слова, но не понимали их значения.