Дети большого дома - [143]

— Правильно вы говорите! Но все равно ему этого не понять: мозг национал-социалиста не в состоянии усвоить истину.

Тигран более внимательно взглянул на него. В словах этого немецкого солдата нельзя было заметить и следа подобострастия. «Значит, это действительно человек!» — мелькнула мысль.

— А кто не в состоянии уразуметь истину, тот осужден на неудачу и гибель, — добавил Аршакян.

— Так оно и будет, — кивнул в знак согласия собеседник Тиграна.

Не успел он договорить, как фельдфебель рванулся к нему и с силой ударил кулаком по лицу. Пленные схватились.

Все это произошло так стремительно, что конвойные не успели вмешаться. И вдруг сильный удар заступом по спине свалил фельдфебеля. Он рухнул лицом вниз, увлекая с собой солдата, на которого напал; но тот оторвался и остался стоять на ногах.

Снова замахнувшись заступом, Антон Кузьмич подступил к лежавшему на земле гитлеровцу.

— Не тронь, дед, нельзя! — остановил старика Тигран, перехватив его руку.

— А нужно бы! — возразил Антон Кузьмич, с силой вгоняя в землю заступ и становясь над головой продолжавшего лежать фашиста.

С минуту старик сурово рассматривал фельдфебеля, затем негромко произнес;

— Вот и еще один Фриц Шнайдер!

Аргам с помощью конвойных поднял с земли гитлеровца и повел пленных в сторону штаба. Крестьяне долго еще стояли, глядя им вслед. Фельдфебель плелся последним, еле передвигая ноги.

Когда Аршакян рассказал медработникам об услышанном от Антона Кузьмича и о случае с пленными, военврач Кацнельсон снял очки и, протерев их, снова водрузил на нос.

— Следовало бы поведать всему свету ваш рассказ, товарищ батальонный комиссар! — с жаром воскликнул он. — Ведь это же кусочек истории… и какой суровой истории, и с каким справедливым концом!

Лицо военврача Кацнельсона было залито румянцем волнения.

Уже перевалило за полдень. Гром артиллерии удалялся все больше и больше. Глухие раскаты доносились словно из-под земли.

Перед палатками медсанбата остановились первая автомашина с ранеными.

LXI

Наступление неожиданно замедлилось, а на отдельных участках фронта и приостановилось. Гитлеровские войска, усиленные танками и авиацией, остервенело сопротивлялись, часто переходя в контратаки.

Сообщения Информбюро, в первые дни полные известий о продвижении советских войск на Запад и военных трофеях, сменились скупой фразой, которую миллионы людей на фронте и в тылу слушали по радио и читали в газетах: «Наши войска ведут наступательные бои…» А еще через несколько дней в сводках появилось новое сообщение: «Наши войска отбивают контратаки неприятеля…».

Горечью полны были эти слова, но звучала в них и правда, которую нужно было сказать во всеуслышание. Две недели назад каждый боец и каждый командир мечтал о крупных и широко развертывающихся военных действиях. Теперь они видели, что события развиваются далеко не так, как они предполагали.

После каждого боя оставались груды убитых вражеских солдат. Гитлеровцы предпринимали все новые атаки, и после этого еще больше увеличивалось количество трупов на полях и в овражках.

Сравнительное затишье наступало обычно лишь в полночь. Но и в эта часы не умолкал грохот артиллерии, и ракеты с обеих сторон то и дело освещали пространство между позициями.

В одну из таких ночей, в последний раз обойдя передовую линию обороны батальона. Ираклий спустился в блиндаж капитана Малышева. Комбат, в замызганной рубашке, с непокрытой головой, спал, положив локти на маленький столик и опустив голову на кулаки. Рядом сидела Анник. Она зашивала порванную гимнастерку комбата.

— Идиллия, настоящая семейная идиллия! — поддразнил Ираклий, понизив голос, чтоб не разбудить комбата.

Но слова его услышал и Малышев; он приподнял голову и улыбнулся.

Лицо Степана Малышева удивительно изменилось. Казалось, что каждый прожитый месяц прибавляет ему по нескольку лет, и он давно уже перестал быть ровесником Микаберидзе, Вардуни или Анник. Настоящий возраст капитана, его молодость выдавала лишь эта улыбка: она всегда оставалась удивительно детской и заставляла забывать о положении Малышева, его власти над подчиненными, военной обстановке и суровой жизни фронтовика.

Командиры вообще кажутся старше бойцов — своих ровесников по возрасту. Такое впечатление создавалось и о Малышеве, когда он находился на своем посту.

— Говоришь, идиллия? — тихо проговорил он. — А что же, немного идиллии не мешает. А какова идиллия там?

— Побывал во всех ротах, — ответил Ираклий. — У Сархошева кое-где реденько отрыты огневые точки, выправили. А из старика вышел замечательный пулеметчик: во время боя не дает спуску гитлеровцам наш Минас Авакович! Только не знаю, почему это Сархошев плохо отзывается о нем, «полоумным» его окрестил.

— Сам он полоумный! Ты знаешь, я думаю представить старика к награде…

Малышев с улыбкой повернулся к Анник.

— Как вы полагаете, Анник, не стоит разве?

— Готова ваша гимнастерка! — сказала та. — Можете надеть.

— Весьма благодарен, Анна Михайловна! — шутливо отозвался Малышев.

— Можно обойтись без отчества, да и без благодарности.

— Ну, хотя бы во имя идиллии! А насчет старика, значит, не согласны?

— Любите вы шутки шутить! Как будто мое мнение может что-либо решить… Я могу сказать лишь одно: что он чудесный человек.