Детектив и политика. Выпуск №4 (1989) - [56]

успокойся, — маленького симпатичного сталлага (сталинский лагерь, русск.) с четырехзначным номером", — сказал он мне в первый день знакомства. Позже, однако, Порфирий был уже менее уверен в симпатичном маленьком сталлаге и неопределенно намекнул мне, что, может быть, как знать, он и был охранником Аушвица. Порфирию хочется придать себе интересность. Каждому человеку хочется выглядеть байронично. Мрачный байронизм, мне кажется, заложен в самой природе человека. А что может быть байроничнее профессии охранника Аушвица.

Байронические личности меня привлекают. В Москве у меня был приятель Юло Соостэр (мы с ним познакомились за год до его смерти). Он был художником и экс-советским заключенным. И экс-эсэсовцем. Звучит жутко. А на самом деле — простая история образца 1944 года. Рейх погибал, и спасать его, среди прочих, мобилизовали двадцатилетнего Юло, студента института искусств в Тарту. В сорок четвертом брали в СС уже не только чистых фрицев, но и "родственные племена". Посему эстонцу Соостэру пришлось пару месяцев повоевать на фронте в составе доблестных эсэсовских войск. Сбросив форму, Юло вернулся домой и опять стал тихо учиться в институте. В 1949-м он получил диплом, и тут-то его замели по доносу. И просидел он одиннадцать лет…

Меня ли тянет к байроническим личностям, их ли тянет ко мне? Охранники, эсэсовцы… Будет что вспомнить в конце жизни…

Выпив за день рождения Вайнштейна полтора пальца "Наполеона" и вульгарно, как все мы, зажевав его венгерским огурцом, Моисей некоторое время попрыгал с нами у наборных столов. Он ловко увернулся от прозрачных намеков осмелевшего от коньяка Порфирия ("неплохо бы накинуть рабочим по пятерке к жалованью, в стране инфляция, "босс") и стал сваливать. Вайнштейн подал ему макинтош, и Моисей, покряхтывая и нахлобучив шляпу, распрощался: "Вы молодые, веселитесь, а я пошел к жене… Не пропейте только типографию…"

— Ну, теперь-то мы и выпьем, господа! — Алька потер руки. Ясно было, что, взбодренная "Наполеоном", в нем забродила вчерашняя водка и ему стало хорошо. Ясно также было, что завтра ему будет плохо, но сейчас было очень хорошо. — Давайте, господин Вайнштейн, выпьем за дружбу. Чтобы никакие производственные разногласия не омрачали наших личных отношений. Кстати говоря, вы у меня давно не были. Что вы скажете о следующем воскресенье? Если вы свободны, приглашаю вас с супругой к себе. Вот и Эдуард Вениаминович приедет…

Выпивший добрый Львовский обнял подобревшего выпившего Вайнштейна, и они заговорили, перебивая друг друга, как два помирившихся после драки школьника. Не только Львовский и Вайнштейн, но все "господа", как и полагается на втором этапе алкогольного пробега, перешли на интим, то есть беседовали попарно. Лешка Почивалов — с Соломоном Захаровичем об истории русского литературного альманаха "Числа", родившегося и умершего в Париже в 30-е годы; замредактора Сречинский — с бухгалтершей, вооруженной полным стаканом "Наполеона"; распаренный розово-красный Порфирий — со мной. Он решил объясниться мне в любви:

— Я знаю, почему ты мне нравишься… Ты напоминаешь мне добрых хлопцев моей юности. Евреи, наприехавшие оттуда, — все психопаты. У тебя хороший, спокойный характер, Едуард. На тебя можно положиться. Я бы пошел с тобой в разведку…

Притиснутый к наборному столу, я, тщеславно улыбаясь, внимал Порфирию. Делая скидку на то, что Порфирий в поддатом состоянии был более сентиментален, чем не в поддатом, и на то, что русских в новой эмиграции можно было сосчитать по пальцам (значит, будь у Порфирия больший выбор, он, может быть, пошел бы в разведку не со мной), я все же был горд. Меня нисколько не смущало, что Порфирий еще год назад был для меня именно экземпляром, с каковым советскому юноше противопоказано идти в разведку. Забавно, однако, подумал я, что и Порфирий, и советские мужики употребляют одну и ту же фразеологию. Я живо представил себе, как я и Порфирий в неопределенных солдатских униформах крадемся, пересекая ночной лес. Что мы разведываем? Местоположение врага. Враг — это немец, который не может говорить по-нашему и говорит на непонятном языке. Американцы говорят на непонятном языке. А мы с Порфирием у них в тылу в разведке. Я решил, что пошел бы с Порфирием в тыл врага. Ибо Порфирий обладает нужной для этого занятия осторожностью и основательностью. В солдатской профессии, как и в любой другой, у человека или есть талант, или его нет. У Порфирия есть солдатский талант. Талантливых солдат смерть настигает в последнюю очередь, когда у нее уже нет выбора…

— Порфирий Петрович, а что чувствуешь, когда убиваешь человека?

— А ничего. Не успеваешь почувствовать. Потом, на войне убивать не только позволено, но для того ты на фронт и послан, чтоб убивать. Чувствами некогда заниматься. Это индивидуальный убийца мирного времени терзаем страстями.

— Не может быть, что ничего не чувствуешь, когда тип, в которого ты выстрелил, валится на колени, на бок и, подергавшись у твоих ног, умирает. Умер. А вы что?

— А ничего. Это в кино они у твоих ног умирают. В жизни не так. В атаке ты и остановиться не успеваешь. Или остановишься добить его, чтоб в спину тебе или твоим хлопцам не выстрелил. Шлепнул в голову и дальше бежишь. В основном все мысли об осторожности, чтоб на огонь не наткнуться или своих огнем не поубивать. Времени на рассматривание деталей, на разглядывание его глаз или прислушивание к тому, что он шепчет в последнюю минуту, нет.