Детектив и политика. Выпуск №4 (1989) - [55]

Я знаю, что как корректор уступаю Альке. Моя грамотность не выше средней грамотности литератора. Если орфография моя еще более или менее выносима, то синтаксис мой ужасен и фантастичен. В Москве, будучи свободным стихотворцем, я многие годы презирал запятые и утверждал, что даже сам вид запятой вызывает во мне отвращение. И вот человек, у которого запятые вызывают отвращение, сидит за корректорским столом. Львовский дал мне учебник грамматики, и я несколько вечеров кряду пытался выяснить для себя природу запятых, но только еще больше запутался. Однако и автор "Царицы Тамары" осведомлен о природе запятых не лучше моего. Он часто ставит взамен запятой — или вместе с ней — тире: "Товарищ Нефедов, взять этого человека под наблюдение и не выпускать отсюда! — А где ваши студенты? — Мой брательник повел их осматривать эту самую башню Тамары, — несколько смутясь, произнес золотоискатель… — Вздор! — заревел Карский. — Эту легенду о сталинских двойниках я слыхал не раз…"

— Скажите, Александр, вы верите в то, что у Сталина были двойники?

Львовский охотно отрывается от корректуры.

— Скажу вам честно, Эдуард Вениаминович, меня эти дела давно минувших дней совсем не интересуют. Вот от наследства я бы не отказался. — Он заглядывает в корректуру. — Генеральный прокурор штата Нью-Йорк разыскивает наследников Анны Ковальчук, умершей в доме для престарелых Толстовского фонда, чтобы вручить им… Ага, вот, нашел! "Риел энд персонел проперти", недвижимое и движимое имущество… Особенно, Эдуард Вениаминович, мне всегда нравилось недвижимое имущество. А божья старушка оставила дом и много акров земли в Рокленд-Каунти. Ах, почему моя фамилия не Ковальчук!

— На хрена вам эти камни в Рокленде? Вы же хотели свалить в Европу?

— Продать акры и дом и свалить в Европу. Без денег что же в Европе делать?

Под самый конец рабочего дня один из линотипов вышел из строя, и озабоченный новорожденный, тяжело сотрясая лестницу между типографией и редакцией, стал таскать нам оттиски первой страницы — по одному. Наконец, отдав Львовскому последнюю порцию корректуры, Вайнштейн остановился у корректорского стола, облокотился на него ручищами и встал над душой Львовского, переминаясь с ноги на ногу. (Я уже прочел свой последний кусок. Я работаю хуже, но быстрее Львовского.)

Через несколько минут, разозленный, очевидно, нетерпеливым притопыванием грубого рабочего башмака, Алька не выдержал:

— Слушайте, идите на… господин Вайнштейн. Я закончу корректуру и принесу вам материал…

— Господин Львовский, вы не на базаре. Не сквернословьте… Тем более не обижайте новорожденного!

Из-за моей спины появился "босс".

— Извиняюсь, Моисей Яковлевич. Но что он стоит над душой… Вечная запарка, и всегда по вине типографии!

— Сосуществуйте, господа! Мы живем во времена детанта (разрядки, англ.). Сосуществуйте мирно… А, Порфирий Петрович! Вы что тут забыли?

Порфирий смущенно пригладил седины. Он, видимо, тоже явился поторопить Альку, рабочим не терпелось выпить.

— Я, Моисей Яковлевич, заведующего типографией ищу.

В щели двери возникла простецкая физиономия Лешки Почивалова.

— А вы, господин Почивалов, разумеется, пришли искать Порфирия Петровича? — издевательски осведомился Моисей.

— Держите, дарю вам на день рожденья! — Алька протянул Вайнштейну прочитанную гранку, опустил в карман пиджака шариковую ручку и встал. — Надеюсь, на сегодня все?

— Если мало, могу дать еще восемь колонок "Царицы Тамары", — угрожающе сказал Вайнштейн.

— Нет уж, это к Эдуарду Вениаминовичу, пожалуйста. Это его любимый роман.

— Ну так что же, празднование состоится или нет? Я, кажется, был приглашен? — Моисей, задрав голову, снизу вверх хитро поглядел на Вайнштейна.

— Ну конечно, Моисей Яковлевич! — Вайнштейн вышел из оцепенения, в которое его повергла Алькина наглость. — Лешка, на, тащи корректуру вниз… Ледис энд джентльмен, прошу всех в типографию. Выпьем за мое рождение.

Самый хозяйственный из линотипистов, Порфирий разложил на наборных столах закуску и расставил бутылки. Естественно, сервиз был приобретен у "Вулворта" ("Вулворт энд Вулка" — дешевый универмаг в Нью-Йорке), бумажные скатерти, бумажные тарелки, ножи и вилки из пластика. Новорусскодельцы с удовольствием чокнулись бумажными стаканами, желаемого звука не раздалось, но "Наполеон" был так же жгуч, как если бы плескался в хрустале.

Дамы были представлены лишь бухгалтершей. Анна Зиновьевна, на ходу влезая в пальто, убежала к своим многочисленным детям. Рогочинская отправилась домой лечить голову. На самом деле голова тут была ни при чем, она просто презирала нас всех, за исключением "босса". Рогочинская родилась в Германии, но считает себя настоящей американкой и, как, ухмыляясь, сказал Порфирий, "пихается только с американцами". Мы для нее — банда неудачников, ни один из нас не сделает миллиона. По мнению Порфирия, Рогочинская никогда не сделает миллиона. "Так и останется старой девой. Уже перезрела, а все перебирает женихов. Кому она нужна с ее головными болями? Вокруг полно двадцатилетних".

Порфирий страшный циник. А кем еще можно стать после службы в Красной Армии, немецкого плена и работы охранником концентрационного лагеря. "Не Аушвица (Освенцим,