Детектив и политика. Выпуск №4 (1989) - [58]

— Юрий Сергеевич… — начал я.

— Ничего не нужно говорить, — остановил он меня. — Хотите знать, почему большинство старых эмигрантов так дружно ненавидят Набокова? Вовсе не за его якобы порнографически-непристойную девочку Лолитку, не за его высокомерие или снобизм, но за то, что он сумел вырваться из гетто, из круга мертвых идей и представлений. Спасся. Сумел отвлечься от непристойного обожествления мертвого образа мертвой России. От некрофилии, которой мы все с удовольствием предаемся уже шестьдесят лет. И я, грешный, в том числе.

Он закрыл дверь архива, и мы спустились вниз. Молча. Он пожал мне руку и, с натугой потянув на себя тяжелую дверь, вышел на Пятьдесят шестую. Я вернулся в типографию. Грустный. Раздумывая о том, что мужчинам под шестьдесят хочется научить жизни юношей своего племени. И потому я, единственный в "Русском деле" юноша племени Сречинского и Порфирия, оказался нарасхват. А ведь я даже и не юноша первой молодости.

В типографии было весело. Под звуки губной гармоники Лешки Почивалова Порфирий отплясывал с единственным нашим американцем — шофером и курьером Джимом Булфайтером. Пляшущие под мотив "Катюши" Порфирий и Булфайтер вовсе не походили на мертвые души. Очень даже живой Порфирий, символизируя, очевидно, женскую половину человечества, повязал поверх своих седин носовой платок. У наборного стола, сжимая стаканы в руках, кричали друг на друга Вайнштейн и Львовский.

— Вы удивительный тип, господин Вайнштейн! Своему человеку вы назначаете такую цену!

— Я тебе назначаю, Алекс, столько, сколько это стоит. Я себе ничего не беру, никакого профита! Ты бы знал, сколько Моисей берет с любавичей за печатание их проспектов! В три раза больше!

— У любавичей столько мани, что они могут платить и в сто раз больше. А я — бедный советский еврей, выехавший на Запад без копейки в кармане! — Львовский поманил меня рукой, приглашая в свидетели. — Эдуард Вениаминович, вот господин Вайнштейн пытается содрать с меня живого шкуру. Заломил за набор книги четыре пятьсот!

— Эдуард, хоть ты ему объясни. Я не могу заставлять линотиписта работать бесплатно. Я ж ему должен оплатить его рабочий день. Ровно столько я и спрашиваю за книгу.

— Господин Львовский — интеллигент. Ему не понять психологии рабочего человека. — Запыхавшийся после танцев Порфирий налил себе в свежий бумажный стакан хорошую порцию "Наполеона".

— Нечего демагогию разводить, Порфирий Петрович. Знаем мы вашу психологию. Вам лишь бы мани платили.

— А вы, Львовский, против мани, да? Чего же вы сюда приехали? В мировую столицу мани? Сидели бы в Израиле, или где там вы жили потом — в Германии? Вы что, анархист?

— Чи вы заткнетеся, чи ноу (нет, англ.)! Убирайтесь отсюда сию ж годину (час, украин.), немедленно! — заорал вдруг голос из глубины типографии. Я оглянулся. Из-за массивной, буфетообразной наборной кассы выскочил линотипист Кружко. Он был бледен и сжимал в руке молоток. Подрагивая подбородком, он шагнул на нас. Все испуганно замолчали. Кружко слыл за буйнопомешанного, в коллективе его боялись и не любили. Он работал исключительно ночами, один, иногда с Почиваловым, и, кроме несрочных газетных материалов, набирал многочисленные проспекты и немногочисленные книги, издаваемые "Русским делом". Я снял очки и сделал шаг навстречу надвигающемуся психопату. Я снял очки намеренно. Я знал, что в отличие от большинства близоруких глаз мои близорукие глаза без очков смотрятся жестко и очень невесело. Я знал, что в них неприятно смотреть. Мне случалось испытывать их силу на практике. Психопат, мать его. Знаем мы этих психопатов. Я вспомнил психопата из литейного цеха завода "Серп и молот" в Харькове. До моего прихода в цех он наводил на всех ужас, раз в месяц гоняясь за народом с железной болванкой в руке. Я помню, что мне было страшно, но я остановил его, как дрессировщик останавливает тигра, уже поджавшего задницу для прыжка, а мой приятель Борька Чурилов сделал из него отбивную.

Психопат, длинный и худой, раскорячившись, как ножницы, качался в двух шагах от меня.

— Ну-ну, больной, иди сюда! — сказал я спокойно. — Иди сюда, устрица поганая!

Он онемел от такого обращения и остановился. Он не привык, чтоб с ним так невежливо и грубо разговаривали. Он привык, чтоб его боялись. Он ни разу еще не наткнулся на твердого человека.

Я считал себя твердым человеком.

— Что глядишь, подходи, — сказал я, — я тебе зенки повыковыриваю!

К собственному удивлению, я обнаружил, что сжимаю в руке красную пластиковую ложку на длинной ручке и делаю ею выковыривающие движения. Я считал, что давно забыл все эти специальные обороты, но нет, память подростковых лет оказалась хваткой. Блатные словечки прилипли к сознанию, словно схваченные суперклеем, и вот спустя много лет я шпарю их наизусть.

Он стоял против меня и тяжело дышал. Без очков я не мог разглядеть деталей его лица, возможно, меняющегося выражения глаз, но это было не так уж необходимо. Нужно было только смотреть на него, как удав на кролика, не отводя взгляда. Что я и делал. То обстоятельство, что кролик был больше удава и вооружен молотком, дела не меняло. В таком поединке скрещиваются роли, а не мышцы. Его воображение несомненно пострадало от войны. За моими пустыми глазами ему, быть может, мерещились настоящие ужасы, увиденные им в старой Европе — на польских полях и в германских долинах. Развороченные внутренности, оторванные конечности, трупы в братских могилах. У меня же — в отличие от него — было пустое, невинное, ничем не заполненное воображение. Я был как пылесос с еще не использованным новеньким мешком. Он — уже насосался грязи и отяжелел. Я знал о нем многое — война, окружение, плен. Как и Порфирий, он служил у немцев… Он не знал обо мне ничего. Я был для него пришельцем с иной планеты, марсианином. Поэтому он боялся меня, как боятся пустого дома.