Детектив и политика 1990 №6 - [138]

Мое высокоидейное комсомольское прошлое не давало мне покоя.

— Заберите костюм и завтра на работу не приходите. Я, к сожалению, не могу вас принять. Нормировщик должен быть свободен от таких привычек, которые вам, видимо, свойственны. Ни я, ни мои помощники никогда не дают и не берут взяток!

Признаюсь, мне было горько смотреть, как безнадежно закрывал за собой дверь этот человек, вероятно, не понимая своей вины. У меня не хватило ума и доброты окликнуть его, позвать назад.

А еще горше было мне видеть, как плетется он в грязной колонне арестантов, которых утром на разводе гонят на работу. Вскоре и не выдержал и обратился к своему приятелю — главному бухгалтеру лагпункта. Константин Ионович Равинский — ленинградец, адвокат в долагерные времена — был человеком умным, интеллигентным и комсомольской школы не проходил. Его заботой считалось частая смена хлебореза. Не надо объяснять всю ответственность человека, который один живет в помещении, набитом караваями, и разделывает эти толстые и сладостные кирпичи на пайки: обыкновенные, премиальные, штрафные… И как доказательство точности, с коей эта кровная пайка отвешивается, к каждой был приколот острой щепочкой маленький кусочек хлеба. Изготовление щепочек — "приколок" — было выгоднейшим занятием для какого-нибудь доходяги, попавшего под покровительство хлебореза.

Так вот: несмотря на подчеркнутую приколкой точность веса пайки при полной невозможности это проверить, каждая очередная ревизия выявляла воровство хлебореза. Или же его абсолютное неумение вести это несложное хозяйство. Недостача обнаруживалась даже у хлеборезов, осужденных по 58-й статье, людей несомненно честных. И главный бухгалтер был в отчаянии от невозможности подобрать человека, за деятельность которого он отвечал.

Я признался Константину Ионовичу, что меня мучает совесть: из-за моего комсомольского ригоризма ходит на общие работы старый человек, к тому же обладающий феноменальной способностью счета в уме. У Равинского был очередной кризис — проворовался опытный и, как казалось, надежный хлеборез, — и он согласился взять бывшего крупнейшего лесопромышленника Польши.

Фамилия у того была скорее польская, нежели еврейская, — Свентицкий. Яков Павлович Свентицкий. И хотя я его не только называл стариком, но ощущал таковым, ему, вероятно, было ненамного больше шестидесяти. Высокий, спокойный, несуетный, еще сохранивший остатки достоинства очень богатого, а следовательно, независимого человека.

Хлеборезом Яков Павлович оказался идеальным, и мой друг-бухгалтер не мог им нахвалиться. Мало того, что любая ревизия всегда обнаруживала абсолютную честность развески, множество нужных людей в зоне получали по лишней пайке, а начальник работ не стеснялся заходить в хлеборезку и говорить: "Такому-то бригадиру дайте десять лишних паек — они сегодня хорошо работали!" — не задумываясь, откуда возьмутся эти лишние пайки. И был прав. Лишние пайки всегда находились у нового хлебореза. А еще сахар и даже кой-какие продукты из вольнонаемного ларька. Очевидно, Свентицкий знал не только лесное дело и основы капиталистического бытия сидели в нем крепче, чем у меня мое антикапиталистическое прошлое.

К этому времени в моей жизни произошли значительные события. У меня кончился первый срок, отменили второй, "лагерный", и я стал "вольным". Воля главным образом выражалась в том, что я теперь жил не в зоне, а получил комнатку в "вольнонаемном" бараке за зоной, и, когда проходил через вахту на работу и обратно, надзиратели меня не ощупывали, не заставляли раздеваться. А так — я по-прежнему приходил в конторку и, обменявшись с моим помощником Николаем Васильевичем Лисовским военными новостями, выслушав его комментарии и прогнозы (был Николай Васильевич комкором и когда-то занимал пост заместителя начальника Генерального штаба), садился за работу.

Изредка и в основном по делу заходил Свентицкий. Мне нравился этот спокойный и грустный человек, который с каким-то убежденным фатализмом принимал все, что происходило с ним. Однажды он мне сказал:

— Лев Эммануилович! У меня есть очень хороший, настоящий чай. Я буду рад, если вы вечером зайдете ко мне. Теперь между нами нет никаких деловых отношений, я от вас не завишу, и ваши убеждения, которые я очень почитаю, ничем не будут затронуты.

И стал я иногда — а потом все чаще — заходить к Якову Павловичу. И не столько, чтобы выпить действительно настоящего вкусного чая, сколько для того, чтобы поговорить с ним, послушать его рассказы, вновь и вновь столкнуться с его совершенно апокалипсическими убеждениями. В хлеборезке было всегда тепло и уютно, вкусно пахло свежим хлебом и крепким чаем. Постель на топчане — чиста и аккуратно застелена, в углу, на гвозде, висела старая, но очень достойного вида, крытая сукном шуба.

Свентицкий много ездил по свету. Был почти во всех государствах Европы, бывал и на Востоке, даже в Палестине. И рассказывал он умно, лаконично, сразу же находя самые точные определения. Совсем не банальные, скорее — парадоксальные. Никогда я не расспрашивал его о семье, ее участи, о том, как и каким образом очутился он в Советской России, один-одинешенек. Он не дружил в отличие от других "придурков" с медицинской аристократией из санчасти, к нему не приходили потолковать "о том, о сем" его земляки. Он жил наедине со своими мыслями, и я не могу объяснить, почему я стал его собеседником, вернее, слушателем его размышлений о судьбах еврейского народа.