Детектив и политика 1990 №6 - [130]

Позвякивая кубиками льда в большом стакане с кока-колой, Спецкор развалился в мягком кожаном кресле и подставлял лицо солнечному свету, пробивавшемуся сквозь стекло в безлюдный в этот час ресторан "Интера". В соседних креслах сидел Старый друг со своею женою, сорокалетний редактор свободной революционной газеты, встреченная случайно Клэр и веселый парень из ТАСС, которого несколько дней назад наградили престижной Совковой премией. Чуть поодаль завтракали пивом с сосисками породистые, накаченные арийцы, а их подружки — две сестренки-проститутки из местных, потупив глазки, отхлебывали по глоточку кофе из маленьких чашечек, оставляя на бледном фарфоре алые лепестки отпечатков.

— Мы еще сами не осознали всего, что произошло, — с жаром, путая родной и чужой язык, говорил сорокалетний редактор. — Представляете, какой будет наша страна через каких-нибудь два, три года. Откроются знаменитые кондитерские и театры, на курорты снова начнет съезжаться вся Европа, в города вновь вернутся свет и тепло, магазины наполнятся товарами, люди опять будут счастливы! Ах, как это хорошо! Как удивительно хорошо быть свободным!

— Чего же раньше-то не освободились? — спросил лауреат. — Свобода… Сами же месяц назад хлопали этому вашему придурку Сапожнику.

— Да, хлопали, — обиделся редактор. — Если бы мы не хлопали, нас заставили бы это сделать ваши танки.

— Как видишь, без них обошлось, — сказал Старый друг.

— Если бы были живы ваши старые пердуны, — сказал редактор, — тогда бы не обошлось.

— Если бы да кабы — на носу росли грибы, — потянулся в своем кресле лауреат. — Не надоело вам? Мне вся эта революция вот где сидит… Хочу в Москву, в Россию. Отоспаться, отожраться как следует. Вот приеду, целый месяц буду лежать на диване и ни хрена не делать. Видал я все это в гробу.

— А ты скоро поедешь в Москву? — спросила Спецкора Клэр.

Приоткрыв глаза и щурясь от яркого света, Спецкор уви-делее лицо совсем близко.

— See you later,[21] — сказал он, подражая четкой дикции полковника английских ВВС. Но Клэр не знала полковника и поэтому ответила в рифму чисто американской присказкой:

— Alligator[22].

— Сегодня в магазине продавали французскую ветчину, — сказала жена Старого друга. — Вы бы видели лица людей. Они даже не знают, что это такое.

— Подождите, — вновь завелся редактор, — скоро они привыкнут и к французской ветчине, и к швейцарскому сыру. Главное сделано. Диктатор низвергнут! Революция свершилась!

— Ура! — закричал лауреат и захлопал в ладоши. — Кажется, вам понравилось делать революции. Может, еще одну по-быстрому забацаем. Только без меня. Я уезжаю. К чертовой матери все эти потрясения.

— Хороший день, — вмешалась в разговор Клэр. — Давно таких не было.

— Хорошо сидим, — сказала жена Старого друга.

— Эти ребята могли бы сидеть вместе с нами, — сказал Старый друг, — да вот не повезло.

Ты имеешь в виду француза и тех бельгийцев? — сказала Клэр. — Жалко их. Хорошие были ребята.

— Как они погибли? — спросил Спецкор. — Что-нибудь известно об этом?

— Француза задавило танком, а бельгийцы пропали без вести.

— Дерьмовая у нас, братцы, работа, — сказал лауреат. — Даже не знаешь, где тебя подставят, а где прикончат. Понятно было бы, за что-то толковое. А то ведь ради нескольких строчек в газете. Назавтра газета умрет, а через неделю ею подотрут задницу. Честное слово, я сам видел, как один тип в Шереметьево подтирал жопу моей статьей. Он, конечно, не знал, что это моя статья, но от этого не легче. Как будто он мной подтерся…

— Ну да ладно, — сказал Старый друг, — давайте помянем ребят. Давайте за тех, кто мог бы сидеть за этим столом… Господи, упокой их души…

Арийцы прикончили свой завтрак и поднялись из-за стола, прихватив с собой скучающих сестренок, как забытую на столе сигаретную пачку. Где-то за окнами надсадно взвыли трубы духового оркестра.

— Сейчас там тоже будут поминать, — сказал редактор. — Пойдемте на улицу.

Небольшой островок, превращенный в некое языческое скопище прямо посреди бульвара Магиру, пламенел тысячами свечей, развевались на ветру яркие поминальные ленты, а каменную мостовую устилали живые и бумажные цветы. Тут же, подле тротуара, выстроилась, обряженная в парадную униформу, рота почетного караула с хромированными саблями наголо, военный оркестр и православные священники в шитых золотом ризах и разноцветных парчевых епитрахильях с хоругвями и дымящимися елеем кадилами в руках. А перед ними, покуда хватало глаз, стояли сотни коленопреклоненных, одетых в бедные одежды людей, тех самых, чьи близкие и родные уходили нынче в мир иной и лучший.

Спецкор вспомнил, как сегодня утром он ходил молиться в русскую церковь и по случайности попал там на панихиду. Отпевали старушку, почившую три дня назад собственной смертью. И эта обычная смерть, обычная панихида поразили его необыкновенно только потому, что в Городе Луны он уже привык к смерти насильственной и таким вот — посреди улицы вместо храма — многотысячным толпоголосым панихидам. Привык к тому, что казалось прежде ни за что не может войти в привычку. От этого в душе его вновь воцарялись неясное беспокойство и та знакомая пустота. Стоя вдали от коленопреклоненной толпы, он принялся молиться вместе с другими. Но молитва прервалась так же внезапно, как и началась, или это ему только показалось, потому что люди все еще стояли на коленях, а один из них — пожилой седоволосый мужчина в ветхом пальто — произносил какие-то другие, незнакомые Спецкору по Катехизису слова, а толпа вторила ему, как минуту назад повторяла она "аллилуйя".