Детектив и политика - 1989. Выпуск 1 - [157]

— Вот сумасшедшие! — сказала Елена. — Как дети! Туда! Сюда! Как в анекдоте про старого раввина.

Он не знал анекдота. Она рассказала ему. «Старый раввин уехал в Израиль, но попросился через некоторое время в Союз. Его пустили. Однако через определенный промежуток времени он вновь подал документы на выезд. Его выпустили. Короче говоря, он проделал эту операцию несколько раз. В конце концов ему сказали в ОВИРе: „Послушайте, дедушка, выберите наконец, где вы хотите жить. И не морочьте нам голову“. А старый раввин им отвечает: „Я нигде не хочу жить. Мне в самолете нравится“».

Они смеялись, целуясь, и он рассказал ей анекдот про глобус. Из той же серии. Тот же старый раввин приходит в ОВИР и объявляет, что хочет уехать из СССР, но не знает куда. Овировец, раздраженный, дает ему глобус и говорит: «Вот, папаша, возьмите, пройдите в соседний пустой кабинет и выберите себе страну, в которой вы хотите жить». Старик скрывается в кабинете вместе с глобусом. Час его нет. Два его нет. Овировец, встревоженный, открывает дверь в соседний кабинет. Раввин сидит на полу и грустно глядит на глобус. «Вы решили, папаша? — спрашивает овировец. — Выбрали страну?» «Простите, молодой человек, а у вас нет другого глобуса?» — говорит старик.

Они хохотали, вызывая недоумение подпирающих стены или неспокойно трущихся задами о стулья посетителей. Наконец назвали их фамилии. В закуренном офисе стучали сразу несколько пишущих машинок и сразу несколько сотрудников на нескольких языках беседовали с посетителями. Громкость собеседований варьировалась от крика до полушепотов. Испуганное семейство из десятка душ облепило стул, на котором покоился полуживой, с пергаментным лицом, глава семьи.

Женщина, напомнившая ему его истеричную тетку Лидию, худая, в пиджаке, проглядев их бумаги, тяжело вздохнула.

— Кого они нам посылают! — вскричала она, обратившись за сочувствием к коллегам по офису и к посетителям. — Русских! Наши люди годами не могут выехать, а эти!.. — Она поглядела на пару с нескрываемым отвращением. Было ясно, что окончательно и бесповоротно их поместили в категорию «ненаших людей». Хитроумный Солнцев в Москве такого поворота событий не предвидел.

— Что же нам теперь делать? — спросила Елена.

— О, я не знаю, делайте что хотите! — Пиджачная «Лидия» встала и, стоя, начала нервно перебирать бумаги на столе.

— Дайте нам хотя бы немного денег. Мы же должны как-то существовать. Мы не знаем языка. Что же нам теперь — умереть, если мы не евреи? Объясните нам хотя бы, как получить визу в Англию. — Он вспомнил, что с «теткой Лидией» следовало разговаривать очень спокойным тоном.

— Я ничем не могу вам помочь. «Сохнут» принимает на себя заботу только о людях еврейской национальности. Вы знали, что делали, когда уезжали! — Выудив нужную бумагу, «Лидия» обратилась к печатающему на машинке пожилому типу в помятом костюме. — Они сплавляют нам своих бездельников и преступников, все антисоциальные элементы, как будто мы — свалка, куда сбрасывают мусор!

— Какие вы все мерзкие! — сказала Елена. — В Москве мы знали других евреев!

— Я приношу глубокую благодарность Израилю, позволившему нам выехать по израильской визе на Запад, но вы действительно мерзкие, — сказал он вежливо. Обнявшись, они вышли. Она расплакалась уже за дверьми.

— Поневоле станешь антисемитом, — сказал он. До этого он был антисемитом только единожды, на протяжении года и четырех месяцев, когда был любовником Елены. Антисемитизм его, впрочем, был направлен исключительно против одного семита — мужа Елены, Виктора. В день, когда Елена ушла от Виктора к нему, антисемитизм покинул его.

В коридоре опытные азиатские евреи научили их уму-разуму. Объяснили, что существует организация, называемая Толстовский фонд, помогающая устроиться на Западе полуевреям и людям русской национальности.

— К сожалению, Толстовский фонд дает своим эмигрантам вдвое меньше денег, — сказал молодой израильский гражданин с усами и в джинсах, поглядывая на Елену с интересом. — Они — бедные.

Так на третий день своего пребывания в свободном мире они попали в бедные люди. Стали эмигрантами второго сорта. К первому, по праву рождения, принадлежали евреи.

Они сумели добраться до бюро Толстовского фонда. Он вел ее под хмурым небом, сверяясь с подаренной усатым израильцем картой Вены. Они поворачивали на нужных углах, шагали по нужным улицам, и лишь к концу оказавшегося значительно более долгим, чем они ожидали, путешествия она устала и разнылась. Последний километр они отдыхали через каждые несколько минут, и он уговаривал ее пройти еще один блок. Блоки были мрачные и солидные. Ручки массивных дверей начищенно сияли. Она кричала, что она не солдат и что ему, привыкшему к заводам и сумасшедшим домам, бывшему вору и рабочему, сейчас легче, а ей, Елене, тяжело. Что она девушка изнеженная и привыкла к роскоши. Ему пришлось прикрикнуть на нее. Она обиделась и убежала в боковую улицу, где пыталась спрятаться от него в подъездах нескольких домов. К ее отчаянию и удивлению оказалось, что все двери австрийских домов заперты. Он бежал за ней, а случившиеся в этот момент на улицах австрийцы в мохнатых зеленых пальто удивленно повернули к ним в фас розовые блины лиц. Подавляющее большинство австрийцев и австриек почему-то пользовались в том сезоне зелеными шерстистыми пальто-балахонами. Он нагнал ее, и они помирились, целуясь на холодном ветру, примчавшемся от Дуная, но он почувствовал, что это лишь первая их ссора. Что будут и другие. В новых обстоятельствах их новой жизни его опыт заводов и сумасшедших домов был куда более употребим, чем ее московский опыт дочери полковника и жены богатого художника.