Детектив - [3]

Сначала он читал их по привычке, сохранившейся у него со школьной скамьи, или скорее для того, чтобы производить впечатление образованного человека, чтобы все в кофейне видели его погруженным в чтение. Затем постепенно он настолько втянулся, что стал находить в этих романах спасение от убожества своей собственной жизни. По ночам в одиночестве он мечтал, что сам совершит какой-нибудь подвиг, как те, о ком он читал, проявит доблесть и удивит всех: расправится с бандой злоумышленников, угрожающих его городу, спасет человека из рук бандитов. И тогда об этом узнает Деспина. Об этом узнают и прочие и поспешат, конечно, предоставить ему хорошее, очень хорошее место регистратора. Но, чтобы внести ясность, я не вправе умолчать о том, что все это не являлось для Фодоракиса страстью, целиком его поглотившей, то есть болезненным бредом мистика или фантазера. Фодоракис был совершенно здоров. Чуть-чуть лжи нужно было лишь для того, чтобы вечером успокоить его сердце — немного мечты, совсем безобидной. Не вправе я умолчать и о том, что в этих мечтах о подвигах на полицейском поприще была не только жажда вознаграждения и всеобщего признания, но и любовь, стремление к добру. Не слишком много, тоже в меру. Как раз столько, чтобы поддерживать и питать мысль о превосходстве своей личности — Фодоракису хотелось быть не таким, как все.

Еще через год отцу стало тошно смотреть, как сын бьет баклуши, проводит в безделии день за днем, бесконечные дни. И он встревожился. В городе была типография, принадлежавшая Праксителю, по прозвищу Жаба, страстному голубятнику и неутомимому хвастуну, распространявшемуся о своих победах на поприще гомосексуализма, а в общем-то добрейшему и почтеннейшему человеку, торжественно именуемому Праксителем, а в просторечии Жабой.

В типографии у него имелись траурные рамки для извещений о смерти, которые вывешивали на двери и телеграфные столбы, немного красивого шрифта с позолотой для объявлений о счастливых браках, две-три кассы строчных букв, несколько ящичков с заглавными, маленькая ручная печатная машина и допотопная ножная «виктория».

Отец Фодоракиса пошел к Праксителю поговорить с ним. Он сказал ему, что не верит в назначение сына на место регистратора и что лавчонка не может прокормить их обоих. Они обстоятельно потолковали обо всем и пришли к обоюдному согласию: пусть Фодоракис подучится пока типографскому делу. А там — у Праксителя были свои планы: ему уже порядком надоела эта работа, он выбился из сил — он передаст со временем типографию парню, чтобы тот жил, как люди, и преуспевал. Старик отец обрадовался. Он сказал тогда Фодоракису, что надо чем-нибудь заняться хотя бы временно, пока не выяснится с этим назначением, нельзя же бить баклуши.

Так Фодоракис начал ходить в типографию. Сначала он ходил только после обеда и работал, никогда не расставаясь с пиджаком и галстуком, чтобы все сразу же видели, что он не рабочий, не какой-нибудь поденщик, а лишь помогает Праксителю так, от нечего делать — ведь и в типографии работа умственная, — пока не получит место государственного чиновника — это единственное, что ему подходит. Если он сидел за столиком у окна так, что его видели с улицы, и правил корректуру, он был почти счастлив. Затем он стал ходить в типографию и по утрам, снимал иногда галстук, наконец стал снимать и пиджак. Пракситель положил ему жалованье. Тут успокоился и старик отец.

Сам Фодоракис не мирился со своей участью, не хотел быть рабочим, но и не отказывался от места с тем, чтобы попытаться изменить свою жизнь. Он выжидал. Лелеял мысль о превосходстве своей личности и мечтал о должности регистратора, о выдвижении и всеобщем признании. Время от времени возобновлялись хлопоты о месте, иногда казалось, что дело идет на лад, приходило письмо из Афин, подтверждавшее обещание, приближались выборы, разгоралась надежда — не угасал огонь. Между тем подвиги на полицейском поприще не выходили у Фодоракиса по вечерам из головы — и здесь не угасал огонь. Мечты не доставляли ему прежней радости и стали другими: исчезла любовь, исчезло то робкое стремление к добру, о котором мы говорили. Сочиняемые им фантастические истории прежде кончались тем, что он просто спасал девушку, а теперь она должна была в конце концов выйти за него замуж и подарить ему свою красоту и большое приданое, то есть счастье. А если речь шла о старике, то он спасал богатого старика, в конце концов усыновлявшего Фодоракиса…

Гибель Тудасюдаса потрясла его. В засасывающем его болоте тайна этой гибели казалась ему веткой, склонившейся над ним, чтобы он ухватился, вцепился в нее. И он вцепился в нее со всей страстью безнадежного отчаяния. Здесь был выход. Какой выход, об этом он не думал и не хотел думать.

Вечерком в типографию заходил иногда полицейский и пил с Праксителем кофе. Он-то как раз и нужен был Фодоракису. С ним впервые заговорил он о Тудасюдасе в те дни, когда тот исчез и все, в том числе и полицейский, считали, что он куда-то уехал.

— Он здесь, — решительно заявил Фодоракис. — Вот увидите.

— Как так? — спросил полицейский.

Фодоракис не удостоил его ответом и только многозначительно улыбнулся.