Дет(ф)ектив - [30]

Она еще что-то кричала, пытаясь пробиться сквозь частокол длинных гудков, пока не поняла, что все бесполезно, что их разъединили, он уже не слышит ее.

Нет, оставлять его одного в таком состоянии нельзя. Она быстро скинула юбку, натянула брюки, схватила сумку с корректурой его романа — если все будет в порядке, она должна отправить эту корректуру Ангелине Фокс во вторник, а сегодня среда, ей нужно все как следует проверить, но это потом, потом, трижды потом, а пока она должна не оставлять его одного и, чего бы это не стоило, уговорить, чтобы он вернул ей пистолет. Ее бросило в дрожь при одной мысли об этом черном ужасном пистолете, который она сама ему отдала в руки, какая дура, Бог ты мой, какая беспросветная дура — куда более сумасшедшая, чем он, это только надо подумать, совершить такую глупость!

Она не успела на две минуты — поезд на Штутгарт ушел с третьего пути. Hо она была готова к этому — следующий поезд через час десять, потом брать такси, затем опять, если все в порядке, возвращаться за машиной; нет, она поедет своим ходом, так будет быстрее и надежней. Она успокаивала себя всю дорогу — Борис говорил так спокойно, уверенно, он пришел в себя, ничего ужасного не произойдет. Да и потом, он выезжал ночью много раз, и ничего не случалось; она знала об этом, только боялась заговаривать на опасную тему, видя, как он сердится, как быстро выходит из себя — но теперь, если только она отнимет у него пистолет, все будет в порядке, надо только успеть.

Она водила машину с тринадцати лет — сев впервые за руль через неделю после смерти матери. Отец, Петр Петрович Земский, как и дед, юрист, учившийся и в Гейдельберге и в Сорбоне, воспитывал ее как мальчишку; она компенсировала ему отсутствие сына, о котором он мечтал, но мать в результате трудных родов, закончившихся кесаревым сечением, больше не беременела, и наградить ее братом не могла. По всем показателям должен был родиться мальчик, ему даже придумали имя — Андрей, после огорчительной метаморфозы наскоро перелицованное в усеченную форму. До пяти лет ее стригли и одевали под мальчика, пока отец не смирился с неизбежностью, но и потом учил ее нырять, не боясь открывать глаза под водой, когда они переплывали небольшую протоку рядом с их загородным домом на берегу Аары. В три года посадил на велосипед, заставляя исполнять разные фокусы вроде езды задом наперед, под рамой слишком большого и тяжелого для нее «Данлопа»; в пять лет они вместе разбирали дебюты по книжке Алехина и решали шахматные задачки. В доме говорили только на русском, но ровно час в день, не взирая ни на какие чрезвычайные обстоятельства (вроде захватывающих виражей, которые она на зависть многим мальчишкам и их огорченным родителям выписывала на роликах вокруг ратушной площади, или азартных теннисных дуэлей между сыном живущего через дом священника, его двоюродным братом и ею), чтобы не происходило — Петр Петрович занимался с дочерью русским, читая вместе с ней из «Евгения Онегина» и главы истории Соловьева.

Петр Петрович разъехался с женой, когда Андре минуло восемь лет. Само собой разумеется она осталась с отцом, но когда пришла пора прощаться (машина нетерпеливо урча мотором стояла уже напротив дверей, поблескивая начищенными боками и блестя хромированной отделкой, рядом захлебывались лаем два любимых отцовских лабрадора), она, несмотря на накрапывающий слепой дождик, уже сто раз попрощавшись, выскочила в одном тонком бязевом платьице и зарыдала, уткнувшись лицом в так прекрасно пахнушую материнскую юбку, отвернувшись от смущенно и брезгливо осклабившегося Петра Петровича, до этого невозмутимо стоящего рядом. Этот тонкий, но терпкий запах французских духов, навсегда связался в ее воображении с матерью, Парижем, куда она уезжала с дядей Сержем, бывшим младшим компаньоном отца по работе в издательской фирме «Брук и Брегер». Издательство на паях было приобретено еще дедом, Петром Андреевичем, купившим дом в Туне одновременно с домом в Берне и квартирой в Париже еще до войны (и тогда же, работая над проектом «Нового законоуложения Российской империи», вложил первые деньги в эту процветающую швейцарскую фирму, выкупленную им уже после революции). Она ездила к матери на рождественские каникулы, цеременно общаясь с вечным шутником, дядем Сержем, и навсегда сохранив восхищение матерью, ее воздушным, летящим, чуть-чуть легкомысленным, но от этого не менее волнующим обликом обворожительной женщины, для которой это и было настоящей профессией — сводить всех с ума, ощущая свою силу и власть, даруя счастье и горе в зависимости от ее расположения и желания. Быть женщиной и означало быть самое собой, куда-то лететь, спешить, первой покупать самые модные рокпластинки, устраивать приемы, посещать выставки, бывать на всех новинках театрального сезона, смотреть раньше других все фильмы Феллини и Бергмана, любить Ибсена и Воннегута больше Толстого и Бунина. И каждый раз, возвращаясь к отцу после головокружительно проведенных каникул, она ощущала какую-то пустоту, будто из шумного, похожего на праздник магазина, полного удивительных вещей, нарядных платьев и роскошных безделушек, попадала в пыльную, несколько затхлую пустую библиотечную комнату. Но это впечатление рассеивалось настолько быстро, что уже через два дня дом матери представлялся какой-то чудесной, но немного искусственной оранжереей, из которой она выходила в заросший, запущенный, но не менее прекрасный сад.