Десну перешли батальоны - [52]

— Шульц нас расстреляет… И вас, Логвин… Вы себя не спасли.

Песковой стонал, плакал. Но остальные четверо были глухи к его страданиям.

Вечером им не передали хлеба. Арестованные слышали, как молили Наталка и Ульяна, но немцы женщин не впустили и передачи не приняли.

Надводнюк еще раз прохрипел, обращаясь к друзьям:

— Это наша последняя ночь…

Жутью веяло от этих слов, тихо отдававшихся под сводами погреба. Песковой забился еще глубже в угол, остальные трое придвинулись поближе к Надводнюку. Так они просидели весь вечер. Говорить было о чем, но никто не хотел говорить. Думали о деле и не могли примириться с тем, что его немцы окончательно затопчут своими сапогами. Думали о Павле, который было подал о себе весточку и умолк. Зачем было писать эту записку? Чтобы ободрить, поднять дух?..

Над Боровичами нависла глухая ночь. В окошечко видно, как мерцают звезды. Высоко, высоко. В погреб просачивается струйка свежего воздуха. Он пахнет тополиными почками. Во дворе жуют лошади…

Услышать бы, как пахнет земля! Поднятый пласт блестящий, блестящий. Дымится на солнце. Над пашней летают грачи. Они падают в свежую борозду и идут один за другим вслед за пахарем… Жаворонок звенит высоковысоко! Как пахнет земля! — и арестованным почудилось, будто к ним в погреб ворвался запах свежевспаханной земли.

Грозно закричал часовой, и марево исчезло. Часовому ответил спокойный и уверенный голос Шульца. Мимо окошечка тяжело протопали ноги. Шаги стихли. Двери погреба распахнулись. Через порог переступили переводчик с фонарем в руке, Шульц и капрал, приземистый, с огромными рыжими усами. Его короткие, как обрубки, руки вытянулись вдоль толстого туловища. Капрал напоминал жука.

— Встать! — приказал переводчик.

Все повернули головы, но никто не встал. Офицер развернул лист бумаги, стал громко читать.

— Приговор, — процедил сквозь зубы Надводнюк.

Шульц читал долго, но арестованные поняли только одно слово «большевик», которое часто повторялось в приговоре.

— Просим пояснить! — сказал Малышенко.

Переводчик, проглатывая слова, объяснил, что большевики Надводнюк, Бояр, Малышенко, Песковой и Яковенко делали в Боровичах революцию, разоряли усадьбу помещика, подбивали мирное население против власти, о чем рассказал на допросе Логвин Песковой, и поэтому командование N-ской роты N-ского полка приговорило их к расстрелу…

Логвин упал Надводнюку в ноги:

— Прости, перед смертью…

Ему не — ответили.

Шульц отдал команду. В погреб вбежало несколько солдат с веревками. Ревкомовцам связали руки и всех — выволокли во двор. На дворе — их связали попарно. Надводнюка с Бояром, Малышенко с Яковенко, Логвину скрутили руки за спину. Приговоренных окружили немцы. Надводнюк сосчитал: десять. Шульц отдал какое-то приказание капралу. Капрал щелкнул каблуками, подбежал к отряду и тоненьким, пискливым голоском скомандовал. Отряд двинулся со двора.

На развилке тишину ночи охранял патрульный. Он стал перед капралом навытяжку. На плоском штыке горел отблеск луны. Глаз патрульного не было видно — их прикрывала горбатая каска. Отряд быстро прошел мимо его окаменевшей фигуры… На улицу смотрели слепые окна хатенок. Вязы и тополя отбрасывали тень. Все здесь было знакомым еще с детства. На глазах у Надводнюка и его товарищей выросли эти тополя и вязы, состарились и покосились хаты… На поваленном дубе вечером под воскресенье и в воскресенье собирались соседи, чтобы о своем потолковать… Здесь вот они, ревкомовцы, рассказывали о войне. Теперь — они уже никогда, никогда больше не будут рассказывать. О них только останется печальное воспоминание у многих крестьян. И останутся сироты. И, может быть, у этого дуба прольются сиротские слезы. У своих ворот Григорий — внезапно остановился, обвел грустным взглядом убогое жилище. Губы тихо произнесли: «Прощайте!», ноги налились свинцом, и он не мог их сдвинуть с места. Немец больно толкнул прикладом в спину. Григорий еще больше, еще сильнее сгорбился и пошел вперед. Потом он еще раз оглянулся: из-за вербы виднелась соломенная крыша хаты: «Прощайте!..»

Дмитро шел выпрямившись, с высоко поднятой головой. Он смотрел вперед на покосившуюся хатенку с окошечками, вросшими в землю.

Поровнявшись с окошечками, он крикнул:

— Прощайте!

У берега откликнулось эхо:

— …айте!

Немец ударил прикладом. Дмитро упал. Его подняли, поставили на ноги и снова толкнули. Хатенка скрылась за деревьями.

Возле церкви, посреди улицы застыл еще один патрульный. Он стоял спиной к церкви, лицом к луне. Холодные глаза спокойно смотрели на арестованных. Отряд свернул в узенькую улочку. Навстречу простер огромные руки-крылья ветряк, принадлежавший Орищенко. За ветряком чернели вербы и кусты акаций на кладбище. Вокруг кладбища шла высокая насыпь. Чернели кресты. Двое немцев распахнули дощатые ворота, и отряд пошел среди могил. В стороне, за железными решетками, стояли мраморные памятники и чугунные кресты — это были могилы предков Платона Соболевского. В глубине кладбища торчали огромные дубовые кресты. Под ними лежали Писарчуки и Орищенко, а затем шли кресты помельче. За могилами чернела ветвистая сосна. Отряд обошел ее и остановился на открытом месте. От могил и до насыпи — шагов пятьдесят. Насыпь заросла красноталом и вишнями. Капрал отдал команду. Отряд построился полукругом — спинами к насыпи. Арестованным развязали руки. Переводчик выставил лопаты.