Державный - [58]

Наконец-то вся рать московская вытекла из Кремля.

— Слава Тебе, Господи! — перекрестился Филипп, бросая василок в ведро, где святой воды оставалось на самом донышке. Из ворот выплыл большой рыдван, предназначенный для митрополита и его ближайших спутников. Собрав со дна ведра остатки святой воды, Филипп окропил и свою повозку и дюжину всадников, отряжённых для охраны.

— Спаси, Господи, богохранимую страну нашу Русскую во властех и воинстве ея! — сказал митрополит, первым полезая в рыдван и усаживаясь там. Только теперь он чувствовал, как наваливается усталость, как вновь начинают отекать руки, немеют ноги. Один за другим в повозке рассаживались Митрофан, Геннадий, Никита и Степан. Прикрыв на минуту глаза, Филипп увидел череду всадников, нескончаемо текущую мимо него. Тут его вдруг осенило, и, высунувшись из рыдвана, митрополит Московский и всея Руси воскликнул:

— Эй! А где там моя чаша с вином?

Глава шестая СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ ОЩЕРА

Спустя девятнадцать дней после того, как великий князь покинул Москву и повёл свои войска на северо-запад, по той же большой дороге, прямо пролегающей от Новгорода через Вышний Волочёк, Тверь и Москву — до самой Рязанской столицы, следовал со стороны Валдая на юго-восток верховой конный поезд, состоящий из десяти вооружённых всадников. Вчерашнее ненастье кончилось, из-за туч то и дело проглядывало запуганное давешними грозами солнце, и скачущий впереди всех на резвом гнедом коне боярин Иван Васильевич Сорокоумов радовался тому, что рана, полученная им десять дней назад в сражении на берегах реки Полы, не так невыносимо свербит. Будь ему лет двадцать — тридцать, подобное ранение зажило б за три дня, но бывалому рубаке было уже за пятьдесят, и даже пустячные царапины не зарастали неделями.

Оставив войско Холмского, одержавшее уже две победы над новгородцами, Ощера и его небольшой отряд пару дней пробирались лесными чащобами, покуда не достигли Валдайских холмов. Здесь они выехали на широкую дорогу и за вчерашний вечер проскакали полсотни вёрст довольно бодрым шагом, насколько это было возможно по раскисшей от прошедших ливней дороге. Теперь, подъезжая к Вышнему Волочку, они были по уши заляпаны грязью, рвущейся из-под копыт лошадей. Разумеется, они знать не знали, сколько им ещё ехать, покуда не встретится сторожевой полк великого князя. Известно было лишь, что по общему замыслу полки государевы должны двигаться к Новгороду через Волок Ламский, Тверь, Торжок и Вышний Волочёк.

Костя, двадцатилетний сын Ощеры, скакал рядом с отцом, стараясь не отставать. Поглядывая на него, Ощера с усмешкой отмечал, что у Кости не идёт из головы Анюта, крестьянская девушка из того села, в котором они сегодня ночевали.

— Что, сынок, приглянулась тебе сероглазая?

— Да ну! — буркнул в ответ Костя. — На Москве таких пруд пруди, даже лучше.

— А что ж грустный?

— Да вот, думаю, наши, поди, уж овладели Демоном, вовсю победу празднуют…

— А ты не думай, — возразил Ощера. — За нас Бог да государь думают, да верховные воеводы. Демон — крепость суровая, её так просто с наскоку не возьмёшь. Возвернёмся — ещё надоест томить её осадой.

Любопытно, правда ли Костя о Демоне думает или всё же об Анюте? В его годы Ощера бы больше о девушке мечтал. О ратном деле тоже, конечно, но о любовных битвах — предпочтительнее.

Дорога вылезла из леса и побежала по широкому лугу. Вдалеке показались всадники. Неповреждённой левой рукой Ощера стал натягивать поводья, останавливая коня. Когда Гнедко перешёл на медленный шаг, Иван стал пристально присматриваться к всадникам.

— Зайцев, что ли, бьют? — спросил Костя.

— Похоже на то. И ещё похоже, что не здешние они, — сказал Ощера. — Вон тот, кажется, Михаил Русалка. Или уж мне мерещится…

— И как ты только можешь видеть, Русалка то или не Русалка? — фыркнул сын. — По мне, они все одинаковые.

— Зубы стёрлись, а глаз до сих пор не стирается, — сказал Ощера с гордостью. — Кто у нас ещё есть глазастый? Баранец! — обратился он к Дмитрию Мещёрскому, за круглоту прозванному Баранцем[63]. — Что видишь?

— Наши это, — сказал Мещёрский. — Русалка, Роман Гривна, Никифор Тетерев, Иван Нога. Остальных не разгляжу, не знаю.

— Вперёд! — крикнул Ощера радостно. Конь под ним понёсся по лугу, быстро приближая к тем всадникам. Они, завидев Ощерин отряд, настороженно замерли, выстроившись, но вскоре и там нашлись зоркие очи — москвичи припустились навстречу своим.

Съехались.

— Ванька! Ты!

— Мишка, друже любезный!

— В гонцах от Холмского?

— Угадал.

— Как вы там? Не схватывались ещё со щокалками?

— Какой там не схватывались! Здорово потрепали гадёнышей!

— Да ну! Где же?

— Где-где, на ильменьской… — Ощера вписал срамное словцо.

— Да иди ты!.. Небось и не принюхивались!

— Чтоб не сойти мне с этого места! На мои именины, в самое Рождество Ивана Предтечи[64], дали первый бой под Русой, взяли Русу легко, всего с десяток человек и потеряли-то. Да проклятые, отступая, подожгли город с трёх концов, а наши озорники и ещё огня добавили.

— Ты же небось и добавил, — усмехнулся Русалка.

— Не, я, наоборот, тушил, — возразил Ощера. — Двинулись берегом Полисти к Ильменю и, не уйдя трёх вёрст от Русы, столкнулись с новгородской ратью, приплывшей на судах из Новгорода через Ильмень. Тут была сеча покруче, до самого вечера били их, пока всех не перебили. Я сам двоих зарубил вот этой рукою, которая у меня теперь раненая.