Державный - [56]

— Постойте, — сказал Геннадий. — Добро бы покропить святой водой.

— Кошку? — удивился митрополит.

— Не кошку, а путь её, — сказал игумен Чудовский.

— Вот ещё! Зачем это? — воскликнул Филипп.

— Дурная примета, — ответил Геннадий и потупился.

— Ну и ну! — с укоризной покачал головой митрополит. — Пастырь мужской обители, а верит в приметы, как какая-нибудь посадская баба! И к тому же кошка не заяц и не трус, беды не предвещает. Верно я говорю, Никита?

— На подобный вопрос ответить сложно, — отвечал молодой книжник, — поскольку ни в каких книгах не говорится ни о кошке, ни о зайце, ни о трусе как о зловещих приметах. Вероятно, это всё — суеверие. Мы же, следуя словам апостола Павла из послания к коринфянам, а также одному из правил Шестого вселенского собора, должны отделять веру от суеверия подобно тому, как отделяем свет от тьмы.

— Вот как! — радуясь знаниям Никиты, сказал Филипп. Он смело шагнул вперёд, пересекая невидимую тропку, по которой недавно пробежал юркий мышелов. Однако, когда он это сделал, что-то всё же ёкнуло у него внутри, как если бы он верил в примету, которой опасался Геннадий, и какой-то глубинный голос промолвил в самом животе митрополита: «Чур меня!»

У самых ворот двое монахов догнали Филиппа и его спутников, неся большое серебряное ведро, наполненное святой водой. Чин малого водосвятия митрополит совершил ещё вчера вечером в Успенском соборе. Третий монах шёл с василком[51] и даже нёс два запасных на всякий случай. Такая запасливость насмешила Филиппа, а потом умилила — всё-таки беспокоятся, мало ли что.

Выйдя за ворота, Филипп увидел, что на мосту уже установлен столец, покрытый красивой паволокою, на нём лежит серебряный крест и установлены светильники. Когда на столец поставили и ведро со святой водой, владыка начал читать одну из молитв, завершающих чин малого освящения. Священники и монахи постепенно стали занимать места на мосту, по левому и правому краю, невольно прижимаясь к перилам, словно войско уже появилось.

Двое пресвитеров принесли из Успенского собора Предста Царицу — икону, писанную четыреста лет тому назад изографом Олимпием. Какой-то монах из Троицкого подворья шёл пред нею, то и дело оборачиваясь и пятясь — не мог налюбоваться.

— Знаю этого, — промолвил Митрофан. — Славный иконописец. Сам, правда, не сотворяет, но списки делает изумительные. Симон.

—…поели благодать Пресвятаго Духа на воду сию, и небесным Твоим благословением благослови, очисти и освяти ю, и даруй ей благодать и благословение Иорданово… — продолжал читать митрополит, слыша и видя при этом всё, что происходило вокруг. Взяв один из василков, он обмакнул его в воду и окропил всех стоящих поблизости, в том числе икону и замершего пред ней монаха Симона.

Пономарь Василий прибежал со всех ног и, не дожидаясь, покуда Филипп закончит молитву, выдохнул:

— Кончили трапезу! Коней выводят!

—…губительных и всяких злотворных духов отгнание… — продолжая читать, кивнул пономарю Филипп. Он вдруг с ужасом стал ощущать, как руки его отчего-то деревенеют, будто затёкшие. А ведь ему предстояло много раз махнуть десницей, окропляя святой водой воинство. Неужто придётся кого-то другого просить?! — …и с пресвятым и благим и животворящим Твоим духом, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

— Спаси Христос, — промолвил игумен Митрофан.

— Великий князь в воскресенье у тебя причащался? — спросил его митрополит.

— В воскресенье, — откликнулся Митрофан. — В субботу чистосердечно каялся и исповедовался, а в воскресенье приобщился.

— Может, надо было бы ещё и сегодня… — нерешительно пробормотал Филипп, обращая взор на противоположный берег Неглинной, где на великокняжеском лугу столпились москвичи в ожидании торжественного выезда. В следующий миг толпа заколыхалась, подобно пшеничному полю, смятенному порывами ветра, и, повернув голову в сторону ворот, митрополит увидел первого выезжающего из Кремля прапорщика. Он был на белом коне и нёс в руке малый прапор с изображением Нерукотворного Спаса. За ним, под большим государевым стягом, на котором по червлёному полю неслось изображение святого Георгия, пронзающего змия, двигался передовой полк князя Михаила Верейского. Митрополит, забыв о том, что пару мгновений тому назад руки казались совсем непослушными, схватил со столпа иссоп, щедро обмакнул его в воду и стал кропить. Брызги радостно взлетели в небо, сверкая в лучах яркого солнца, и митрополиту вдруг представилось, что это они, эти брызги воды и солнца, а вовсе не колокола Иоанна Лествичника, так громко трезвонят на всю Москву, на весь мир. Передний прапорщик невольно заморгал глазами и с улыбкой слегка поклонился Филиппу. Белый конь, громко цокая, прошёл по мосту. А Филиппову василку не было отныне передышки, он то окунался в ведро со святой водою, то взвивался вверх, рассыпая по миру благословенные брызги.

Полк воеводы Верейского, состоящий из лучников и лёгкой конницы, снабжённой саблями, кистенями, чеканами[52] и разнообразными топориками, сверкал богатыми доспехами, на груди многих ратников сияли начищенные до ослепительного блеска зерцала[53], другие красовались не менее дорогостоящими бахтерцами