Держава (том второй) - [168]

«Моя супруга прочла и одобрила», с этой пафосной мыслью, подал фолиант царю.

— Для монаршего прочтения, ваше величество, соблаговолите принять сей скромный труд, — гладко выразился он.

Дежуривший Рубанов нервно достал портсигар, который сын преподнёс жене, а он ловко выманил, но тут же убрал, предчувствуя, что император, непременно сейчас, надумает изучать «сей скромный», необъятных размеров, труд.

Так оно и вышло.

«Что у Витте, что у Мирского, жёны вульгарные эмансипэ, по которым прядильный станок день и ночь плачет», — закурил с разрешения царя. — Откуда у их мужей время, чтоб писать всякую галиматью?»

Согласно его догадке, государь вначале читал сам, затем, устало потерев царские очи, попросил своего генерал–адьютанта.

Максим Акимович, негодуя в душе, читал о предложении министра внутренних дел сломать крестьянскую общину и смягчить полицейские строгости.

«Не нарушай порядок, и смягчать ничего не потребуется. К тому же идёт война. Мой сын сражается с врагом… Какие в это время реформы… Александр Второй дореформировался до того, что в стране бардак наступил… И самого царя убили… Как бы его внук по дедушкиному пути не пошёл. И страну развалит, и жизнь потеряет, — читая, думал Рубанов. — Отправить «банкетчиков» к преемнику Гапона по пересыльной тюремной церкви, сразу и тишина наступит… Ох, добр и либерален наш государь».

2 декабря, уступив просьбам своего министра, Николай собрал совещание, пригласив на него управленческую элиту. И что знаменательно, эти столпы высшей государственной бюрократии, высказались за «удовлетворение желаний умеренного и благоразумного общества».

Царь растерялся, не ожидая, что верная опора трона начала этот самый трон раскачивать.

«На вас ведь упадёт и раздавит», — подумал государь, благожелательно слушая Победоносцева.

— Самодержавие имеет не только политическое значение, но и религиозный характер, и государь не вправе ограничивать свою миссию, возложенную Божественным промыслом, — сурово оглядел присутствующих.

Но всерьёз его уже никто не воспринимал.

— Вести прежнюю политику реакции совершенно невозможно, это приведёт нас к гибели, — поднявшись, произнёс Витте, глянув на Победоносцева, будто на пустое место.

— Если не сделать либеральные реформы и не удовлетворить естественные желания всех, то перемены уже будут в виде революции, — зловещим голосом провещал Святополк—Мирский.

«И это говорит министр внутренних дел, — растерянно почесал лысый череп Константин Петрович. — Таких гуманных законов, как в России, нет не в одной стране, — подумал, но к своему удивлению, не отважился озвучить мысль. — И так ретроградом считают».

Николай тоже не стал возражать против мнения большинства, оставив в проекте манифеста третий параграф, которым предусматривалась возможность «привлечения местных общественных учреждений и выбранных ими из своей среды лиц к участию в разработке законодательных предначертаний наших до рассмотрения их Госсоветом».

Волнение потрясённых советников достигло такой степени «эмоционального возбуждения», как определил их состояние Константин Петрович, что двое из министров расплакались.

«Государство, видно, жалко стало», — вновь подумал Победоносцев, и на этот раз разумно промолчав, чтоб не посчитали за консерватора.

Будто кому–то могла прийти в голову мысль, что синодский обер–прокурор поумнел и стал либералом.

Император, к радости главы Синода, уступать не собирался, и пригласил на чай Витте, как премьер–министра и его антипода и оппонента, генерал–губернатора Москвы великого князя Сергея Александровича.

Подкрепившись чаем, на глазах изумлённого премьера, с добродушной улыбкой «тирана», Николай вычеркнул красным карандашом пресловутый 3‑й параграф, подписав на следующий день злосчастный указ Сенату.

Сохранив в нетронутом состоянии чистоту самодержавия, император заверял в Указе, что станет «неусыпно заботиться о потребностях страны». Обещал отменить сословные ограничения крестьян. Посулил судам «необходимую самостоятельность…».

А чтоб показать своё отношение к петициям с банкетами, и борясь за порядок в государстве, рядом с Указом велел поместить «Правительственное сообщение».

В нём ярко проступал слог Победоносцева, критикующий участников «шумных сборищ» и «скопищ», о чём с удовольствием прочёл Рубанов–старший.

«Вот это «Сообщение так сообщение». Не то, что фолиант либерального Мирского с его революционной женой…».

Супруга министра внутренних дел горько рыдала, читая усечённый Указ и «Правительственное сообщение», где говорилось о лицах, ослеплённых обманчивыми призраками тех благ, которые они ожидают получить «от коренного изменения веками освящённых устоев русской государственной жизни». Впредь этим лицам запрещается касаться вопросов, на обсуждение коих они не имеют законного полномочия.

Поплакав и вытерев слёзы, которыми, как известно, либеральному горю не поможешь, супруга Мирского записала в дневнике: «Сегодня появился указ. Мне хотелось плакать, когда я читала. Когда подумаешь, чем это могло быть, досадно до боли. Но что же можно с таким человеком сделать? Всех своих министров в дураках оставил…».