Держава (том первый) - [19]

Днём поспали и поздним вечером пошли ко всенощной. Добирались пешком.

— Максим Акимович, как ты себя чувствуешь? Голова не беспокоит, — задавала мужу наводящие вопросы Ирина Аркадьевна, держа за руку детей.

За ними толпой плелись: денщик, повар, швейцар и замыкал шествие старичок–лакей.

Народу в церкви — не протолкнуться.

Празднично одетый городской люд крестился на иконы и ставил свечи.

«Рождество Твое, Христе Боже наш, воссия мирови свет разума», — затянул хор, и в душу стоявших рядом аристократов и простонародья одинаково хлынула любовь и радость.

На следующий день у Аничкова дворца было тесно от карет на полозьях и саней. Высший свет пришёл поздравить своего императора.

Приёмная дворца сверкала от орденов, эполет и бриллиантов.

Вот сюда–то в своей боярской шубе на хорях и запёрся Максим Рубанов. Под расстегнутой шубой поражённое общество не увидело генеральского мундира, а скрывая усмешки, и многозначительно глядя друг на друга: «Совсем, мол, сбрендил, сердешный», — заметило шёлковую розовую рубаху, подпоясанную пояском с кистями и заправленные в хромовые сапоги лиловые бархатные штаны.

Каково же было их удивление, а точнее, изумление, когда император с супругой, в первую очередь, раздвинув министров, подошли к какому–то там разнесчастному генералишке, и поклонились ему в ответ на старинный русский поклон, с подмахиванием у колена рукой.

«Как он ловко поклонился государю с государыней, сбросив на пол свою шубу. Вот молодец! Догадался. Праздник–то народный», — тут же изменилось общественное мнение.

Товарищ[4] министра внутренних дел Сипягин, вызвав в кабинет своего агента, купленного с потрохами камер–юнкера, всё у него расспросил, наорав при этом, почему не доложил, что император переделывает столовую и спальную под семнадцатый век.

«Ну, Рубанов! — думал он. — Всех перехитрил. Вот бы мне такого информатора… Но генерал богат, к тому же числился в приятелях у покойного государя», — велел вызвать к себе чиновника для поручений и приказал тому хоть из–под земли достать мастеров и отделать свой кабинет и столовую под боярские хоромы, а ему купить настоящую боярскую шубу с длинными рукавами и высокую боярскую шапку.

Год подходил к своему завершению.

Балов в Зимнем не давали — траур.

В последний день года, к зависти даже великих князей, не говоря уж об остальных сановниках, царь удостоил Рубанова ужином в тесной семейной обстановке.

Перед пылающим камином сидели втроём за небольшим столом.

Царица была одета в сарафан, а государь с Рубановым в шёлковые рубахи и бархатные штаны.

Пили старинный дедовский мёд из деревянных жбанчиков и беседовали.

— Не тот нонче мёд делают… Не тот! — отхлёбывал напиток Максим Акимович, радуясь в душе, что случайно прочёл в календаре статейку о старинном русском напитке. — В древности у наших пращуров был ставленый мёд… Смешивали две части мёда с соком ягод. Обычно брусники, малины или вишни, и ставили бродить, — увлёкся рассказом, видя, как внимательно слушают его государь с государыней. — Затем несколько раз переливали, и в засмоленных бочках зарывали в землю на пятнадцать, двадцать лет. Это самое меньшее. Когда ваш батюшка венчался на царство, — перекрестился Рубанов, — гостей угощали трёхсотлетним мёдом. Больше такого не осталось… Я пробовал, — похвалился он.

Обсудили вкус мёда, и слово взял чуть захмелевший император:

— Слава Богу, самое страшное, чего я боялся смолоду — позади, — рассуждал Николай. — Я перенёс смерть папа и восхождение на престол… Зато в этом году судьба подарила мне жену, — нежно улыбнулся Александре Фёдоровне. — О таком счастье я не смел даже мечтать.

Рубанов стал нарасхват.

После государя его с женой пригласил Дмитрий Сергеевич Сипягин, которого близко свёл с Максимом Акимовичем генерал–лейтенант Черевин.

Государственные мужи в алых шёлковых рубахах пили рейнтвейн и шампанское. Между делом товарищ министра, а по совместительству и Рубанова, хитро выуживал информацию.

Умаялся нонче, страсть! — жаловался Максиму Акимовичу. — Всё в делах копаюсь.

— Знамо дело! Должность такая. Государь просто бредит семнадцатым веком. Отвлечься от смерти папа хочет, видимо.

— Занятно-с! — задумался Сипягин, закуривая папиросу «Континенталь», и вдруг помчался к телефону и стал кому–то названивать. — Ну как апартаменты? Зачали работать? Эдак, эдак… С лесов навернулся? Так ему и надо, понеже, Бог шельму метит, — довольный, бросил трубку.

— Не апартаменты, ваше превосходительство, а хоромы, следует говорить, — поправил его Рубанов.

Жёны с удивлением слушали мужские разговоры.

Через несколько дней Сипягин удумал созвать «посиделки боярышень». Дам высшего света пригласила его жена. Общество уже поняло, откуда ветер дует.

Посиделки дамам понравились. Ежели на балах нельзя посплетничать, так хоть здесь.

— Однова как–то попала в царские палаты и зело удивилась, когда узрела хоромы ихние… Всё в стиле Алексея Михайловича, прозванного «Тишайшим», — произнесла хозяйка дома, Александра Павловна, урождённая Вяземская, внучка знаменитого поэта, поправляя плечики сарафана и сверкая многочисленными камнями в ушах и на пальцах.