Деревянный хлеб - [9]

Отличный порох, артиллерийский. Прямо залежи!

— Жалко елочки, — смущенно сказал Юрка. — Тут лес зашумит, — и уточнил: — Ну, в будущем.

— И мы тут гулять будем, — поддакнул Витька, — с внуками.

— С кем? — удивился Юрка.

— С тем, — передразнил его Коршун. — Ты что ж думаешь, навечно в четвертом классе остаться?

— Я никогда не поженюсь, как Натти Бумпо — зверобой и как Д’Артаньян.

— Если бы никто никогда не женился, то бы их и нас на свете не было бы.

— Я и не просил, — проворчал Юрка.

— А жить нравится, да? Ходишь, дышишь?.. Чего рассопелся? Я и сам никогда не поженюсь, — вдруг признался Витька. — Ладно уж, вырывай эти елки-палки через одну, их все равно к Новому году вырубать будут на продажу, иначе все задохнутся.

— Ага, — обрадовался Юрка. Ему и правда было жалко елочки.

Набрали полную кошелку пороха. Она приятно оттягивала руку.

— Ну, теперь о деле давай, — сел на пень Санька. — Порох-то, вот он.

— Тетку Лысую на базаре знаете?

Кто же не знал эту тетку?! Она вечно отиралась на рынке, торговала вкусными жареными семечками, разными овощами и самодельными авоськами. Однажды в воскресный базарный день, в самую жару, она развязала концы своей неснимаемой косынки, а ее возьми и унеси ветер.

Весь базар так и ахнул — лысая. Солнечное сияние!

Половина базара хохотала, половина ругала смеявшихся: «Нашли над чем потешаться!» Два дня о тетке в их казарме болтали: «Женщина, а лысая!» Ребята раньше полагали, что женщины вообще не лысеют, не могут они. «Не умеют», — как говорил Витька Коршун. С тех пор тетка и стала знаменитой.

— Так это она в хлеб чурки замешивает! — заявил Коршун.

— А ты точно знаешь, что она? — осторожно спросил Юрка. — Она и так несчастная.

— Несчастная! — взвился Витька. — Это моя мать и твоя несчастные! Буханочки-то, помнишь, какие купили?.. А волосы у нее, видать, от испуга выпали. Каждую минуту трясется, как бы милиция не забрала — нашел кого жалеть.

— От испуга могут, — подтвердил Санька. — Я однажды весь вечер и всю ночь боялся. Не помню чего. Ну, чего-то, что утром должно было быть, — это я помню. Просыпаюсь утром — вся подушка в волосах! Свободно облысеть можно от страха.

— Во-во, это она от того, что чурки в хлеб кладет, — снова забубнил Коршун.

Санькина и Витькина мамы — не первые и не последние, кто в буханках, купленных на базаре из-под полы за бешеные деньги, обнаружили аккуратно обструганные деревянные чурки.

— Они ж не у нее покупали, — вдруг растерянно сказал Санька. — Мама говорила: мужик какой-то неприметливый, в кепке, похожий на всех.

— Что она, чокнутая?! Всегда найдет, через кого на базаре толкнуть — за такую-то цену. А потом, наверно, с ним делится. У нее там дома пекарня целая!

— Ты уверен? — все еще сомневался Юрка. — Она?

— А ты у нее дрова колол? — сухо спросил Витька.

— Не-а…

— А я да-а, — сказал Коршун. — Она мне за это десятку дала. Полдня топором отмахал, — он сплюнул. — Я у нее семечки на базаре покупал, попросила дрова поколоть. «Не обижу», — говорит. Она у реки на отшибе живет. Петухи, куры, одинокий индюк с красной соплей. А в сарае, — он торжествующе поглядел на друзей, — под рядниной, целая стеночка из чурочек сложена, почти точь-в-точь хлебных!

— А как же ты увидел под рядниной-то? — выпытывал Юрка.

— Я любопытный, — высокомерно сказал Витька Коршун. — Поднял и посмотрел.

— Надо заявить. Пойдем и заявим. В письменном виде!

— Мы пойдем, — снисходительно заметил Витька. — Но не заявим. Любишь ты чужие горбы, любишь. Она не дура, — он на секунду задумался. — Хоть она и дура, но не такая полоумная. Скажет, что купила на топку по случаю. «Приметы?» — спросят ее. «Усатый, бородатый, не из нашего города», — сразу ответит она. И ищи-свищи! У вас та чурка сохранилась? — спросил он Саньку.

— Сожгли.

— И наши сожгли…

— Милиция наблюдение установит, — вновь забубнил Юрка. Витька и Санька даже вздрогнули. — Десять человек с биноклями…

— Один с подзорной трубой, — поддакнул ему Витька.

— А что? И пять проводников с овчарками-ищейками, — каким-то затихающим до полного молчания голосом закончил Юрка.

— Так тебе и поверили, Юрочка, — ласково сказал Коршун, — может, ты уже забыл: БУСПИН? Ну, а порох тогда зачем?

— Забыл, — растерянно заморгал Юрка, уставившись на кошелку. — Но я вспомнил.

— А раз вспомнил, вот тебе первое задание…

Домой они возвращались той же дорогой. У родника валялась та же каска, из нее выпрыгнула, кажется, та же лягушка. На пороге бани стоял тот же человек с веником, а может, и не тот. У голых нету особых примет.

Первое задание Юрке

Юрка ушел на задание, а они остались на берегу реки. И утро не наступило, и ночь уже прошла. Темнота слабеет, как чернила, в которые непрерывно подливают воду. И все кругом выступает из сумерек, словно отчетливей заполняя само себя.

Санька с Витькой стоят на берегу, поеживаясь от холодка речного пара. И медлят, прежде чем войти в реку. И вовсе не потому, что в воде холоднее — в воде теплее. Грустно почему-то… Теперь-то он знает почему.

Так получается: окунешься, считай, день уже наступил и утро уже не утро. Вернее, не такое, когда вот так стоишь у реки и все просыпается. Иногда кажется, что и сам ты еще не проснулся, и беззвучные всплески рыбы, и черные лодки на берегу в прозрачной тяжелой росе.