Деревянные пятачки - [55]

Сбоку от него сидел милиционер. С довольным видом он поглядывал то на судью, то на подсудимого, и чувствовалось, что ему нравится быть во всем происходящем одним из главных действующих лиц. Нравится и то, что подсудимый ведет себя тихо и, надо надеяться, так спокойно и проведет себя до конца суда. Когда подсудимый ответил на все вопросы, милиционер удовлетворенно кивнул головой и посмотрел на судью, как бы говоря: «Все в порядке, можете продолжать дальше».

Судья попросила свидетелей выйти из зала — как она сказала, «отдохнуть». Свидетели один за другим покинули зал. Последней вышла жена Авилова.

Когда за ними закрылась дверь, было зачитано обвинительное заключение, из которого стало ясно, что первого мая Авилов Николай Васильевич, находясь в нетрезвом состоянии, поджег свой дом. Дом сгорел дотла, сгорели все вещи, сгорел крытый двор и вместе с ним корова, девятипудовый боров, овцы...

— Признаете ли вы себя виновным? — спросила судья.

Авилов заплакал. Стоял и плакал, торкая себя то в один, то в другой глаз скомканным платком. Глядя на него, закачали головами старухи. Все знали и Николая, и жену его Катю, и знали, какая беда приключилась с ними, и все жалели их.

— Ну, успокойтесь, успокойтесь, — сказала судья. Несмотря на весь ее опыт судейской работы, ей непривычно было глядеть на плачущего мужчину. Помолчав, она повторила вопрос: — Признаете ли вы себя виновным?

— Признаю, — ответил Авилов.

— Понимаете ли вы, что́ совершили? Оставили без крова своих детей, жену... — это она сказала не столько для него, сколько для всех сидящих в зале, чтобы лучше поняли, какое преступление совершил Авилов, их однодеревенец.

— Непоправимо это, — снова заплакал Авилов, и его широкие, прямоугольные плечи еще сильнее задергались.

В зале зашевелились, послышался сочувственный говор. Милиционер строго сдвинул брови, давая понять, что это ему не нравится, и в зале стихло.

— Расскажите все, как было, — сказала судья и, хотя она хорошо знала дело, приготовилась внимательно слушать.

— Это было первого мая, — не сразу начал Авилов. — Я поехал в совхоз, к сестре в гости. Они звали нас, только Катя не могла, на ней овцеферма. Просился со мной младший сынишка, на мотоцикле ему хотелось прокатиться, но я не взял, подумал: все же в гостях придется выпить, и мало ли чего может на дороге случиться... В гостях я пробыл часа полтора. Выпил, конечно, но немного. И поехал обратно. Было часа уже четыре, когда я вернулся. Катя была еще на ферме. Я хотел пойти ей помочь, но вот тут-то все и началось. Сергуня, это мой старший, стал просить у меня мотоцикл съездить в соседнюю деревню — навестить бабушку. Она на праздники ушла к своей сестре. В другой бы раз я дал, а тут вижу, он выпивши. Я еще спросил его: «С кем ты угостился?» — «С Костькой», — ответил он мне. Это есть такой у нас парень. Ну, я отказал ему, боялся, разбиться может, а он по-своему понял, будто мне жалко мотоцикла... — Авилов замолчал, и молчал долго, видимо вспоминая тот день и час. — В общем, нехорошо получилось... Если б была Катя, может, и не дошло бы до позора. Я не дал мотоцикл, Сергуня стал вырывать его у меня из рук. Ну, я оттолкнул его. «Чего ты, говорю, с ума, что ли, сошел!» Вот тогда он мне и сказал: «Мотоцикла жалеешь, а что живешь в чужом доме, это как?» — «В каком «чужом»?» — спросил я, а сам уже понял, о чем он говорит. В их дом-то я пришел. Только ведь тому пятнадцать лет будет. «А в таком, — ответил Сергуня, — что это дом моего отца. Тут камни и те для тебя чужие!» После таких его слов мне стало обидно... — Авилов опять замолчал.

— Что же было дальше? — спросила судья.

— Сейчас трудно все обсказать, только в ту минуту на меня будто черная туча навалилась. До того тяжело стало, что даже воздуху не хватало... Ну, чтобы доказать, что Сергуня не прав, что мотоцикла мне совсем не жалко, я стал рушить его... Фару разбил. А потом понял, что это все ни к чему. Ушел в дом. Сижу и плачу.

— Что-то вы часто плачете, — сказала судья.

— От обиды...

— Ну, продолжайте...

— Тяжело мне было. И в первый раз потянулся к водке. Выпил. Думал, полегче станет, а вышло еще хуже. И не знаю, что делать. Выходит, все пятнадцать лет, что любил, воспитывал Сергуню, что работал, зарабатывал, все зря. И с такой злостью мне он сказал, что даже камни и те — чужие... И вот тут услышал я, как в печке дрова трещат. И подумал: взять да и спалить все. И не будет тогда больше и упреков из-за этого дома. Но это я только так подумал, решенья-то небыло. А тут слышу, дверь в сенях стукнула. Я выхватил из плиты головешку и сую ее к стене. Думал, Сергуня идет. А оказалось, дочка. Увидела она у меня головешку, закричала — и обратно. И тут слышу, Сергуня бежит. Открыл он дверь — и сразу за кочергу. И на меня. Я-то думал, увидит он меня, поймет, до чего довел, и устыдится. А он ударил меня. Лоб рассек. И убежал. А я как увидел на руке кровь, так и совсем потерял себя. Вот как, думаю, дело пошло. Руку на меня поднял, и все из-за дома. Да провались ты и дом этот. Сгори живьем!.. Ну, вгорячах, конечно, я так подумал, а тогда решил — спалю!.. И спалил... Было еще, когда уже все занялось, побежал к двери, а она заперта. В окно выскочил... Побежал к Кате на ферму, упал перед ней на колешки, сказал: «Прости меня, я ведь дом сжег...»