Деревянные пятачки - [54]

Они встали у дверей, но к ним подошла какая-то женщина, видимо распорядительница, и провела к стульям. Они сели. Теперь ей хорошо было видно сына. И Катеньку хорошо было видно. Стояли, чуть склонив голову, держа друг друга за руку. Наступила тишина. И в ней раздался голос. И тут же, только тихо-тихо, откуда-то донеслась музыка, нежная, как дыхание весеннего ветра, чистая, прозрачная. И мать уже не смогла слушать, что́ там говорили. Не мысли, а чувства, обостренные невзгодами, тяжелой жизнью, грубостью, вечными заботами, вдруг, толпясь, нахлынули на нее, ударили, сжали сердце, и стало трудно дышать. И вспомнилось все, что давным-давно миновало. Но было! Было ведь все это! Ну не так — без Дворца, — но было. И столько же света было вокруг, и счастья, и радости, и веры...

Музыка стала громче, торжественней, и уже послышалось пение птиц, и как будто уже рассвет наступил, и во всем этом было что-то очень знакомое, хотя и неуловимое, но такое близкое только ей одной, и тут до нее донеслись слова: «Будьте счастливы!»

Будьте счастливы! Боже мой, будьте счастливы!

Она уже не могла сдержать слезы. Они душили ее. Она всхлипнула, и, не думая, что делает, а только видя сына и невесту в радужном венце своих слез, встала и пошла к ним, и протянула розу.

— Будьте счастливы! — сказала она.

И тут все окружили их и стали поздравлять, и оттеснили ее. И музыка заиграла уже свободно, радостно, легко и мужественно. Под эту музыку можно было идти на праздник и в бой, сражаться и побеждать, любить и быть любимым, и чувствовать себя сильным, и знать, что ты окружен счастьем.

И весь день — и на свадьбе, и дома — эта музыка не покидала ее.

1967

Примирение

Едва на дороге показалась эта специальная, с темным высоким фургоном машина, как сразу же небольшая толпа, преимущественно из женщин — старух и пожилых, — пришла в движение, и все разом, словно по команде, повернули к дороге ставшие напряженными почерневшие от солнца и ветра лица, и смолкли всякие разговоры, и только слышно было, как неподалеку шумит Чудское озеро.

И так, не обронив ни звука, они простояли до той минуты, пока машина не подошла к клубу, и даже тогда молчали, когда из кабины ловко выскочил молоденький милиционер с маленькой звездочкой на погонах и деловито прошел к дверке, которая находилась в задней стенке фургона, и открыл ее ключом.

Оттуда — на солнечный свет, на мягкий ветер, веявший с большой прохладной воды, — показалось бледное лицо, остриженная голова, и тут же крупная, разработанная рука ухватилась за край проема, и арестант стал неуверенно спускаться по приставной лесенке на землю. И когда спустился, щурясь, стал вглядываться в толпу и отыскал там своих — жену, дочь, сынишку — и, не увидев старшего, пасынка, заметался взглядом, но, отыскав и его, стоявшего чуть в стороне, успокоился и опустил голову. И только тут в толпе послышались какие-то неясные говоры, кто-то охнул, заплакал. Он потянулся на плач, но милиционер тронул его за плечо, и он пошел, и все расступились, давая ему дорогу в клуб.

Как только подсудимый вошел в большое помещение, заставленное лавками, так сразу же судьи, почему-то все женщины, разошлись по своим местам. Судья села в центре небольшого стола, покрытого красной материей, по бокам от нее — народные заседатели, одна из которых работала дояркой в совхозе, а другая — полеводом. Справа от судейского стола села, оправив короткую юбку, стройная, с живыми, улыбающимися глазами прокурор, слева — защитник, полная, с добрым, усталым лицом пожилая женщина. Рядом с нею пристроилась сухонькая, озабоченная секретарь суда. Она дождалась, когда люди разместились по лавкам, поглядела на передний ряд, где должны были находиться свидетели, после чего стала называть фамилии.

Первой она назвала жену подсудимого — Екатерину Павловну Авилову. За то время, как случилась в ее семье беда, она сильно похудела, даже состарилась, и теперь стояла сутулая, будто кто ее давил к земле.

— Здесь я, — ответила Авилова. Голос ее прозвучал тускло, без прежней веселой уверенности.

Затем был назван Сергей Зимин, сын ее от первого мужа, студент третьего курса сельскохозяйственного техникума, мрачноватый парень в коротком пиджачке с разрезами по бокам и густой черной челкой, закрывавшей лоб.

— Здесь! — не разжимая губ, ответил он.

— Авилова Елена! — сказала секретарь.

— Здесь, — ответила дочь подсудимого. Она встала, и все увидели вытянувшуюся не по возрасту, с тонкой шеей и заплаканным лицом девочку лет тринадцати.

— Здесь! — бойко ответила свидетельница Петрова, когда назвали и ее имя, соседка Авиловых, осадистая женщина с пышной грудью и крепкими короткими ногами, горожанка, приехавшая на отпуск в деревню.

Когда были названы все свидетели и их попросили выйти, начался суд.

Подсудимый сидел перед судьями на выдвинутом вперед стуле, и всем в зале была видна его опущенная стриженая голова, синевато-бледная и потому казавшаяся маленькой по сравнению с сильной загорелой шеей и широкими угловатыми плечами.

Судья попросила Авилова Николая Васильевича — так звали подсудимого — встать. Он встал. Когда судья начала задавать ему вопросы, он повернулся к ней левым ухом, напряженно вслушиваясь. Но, отвечая, каждый раз выпрямлялся и старался глядеть прямо и честно в глаза судье. Она спросила его, где он родился, в каком году, женат ли, сколько детей, служил ли в армии, где работает. На все вопросы Авилов отвечал негромко и однотонно. Родился здесь, в деревне Кузёлево, лет тридцать пять, женат, трое детей, в армии не служил, работал в колхозе трактористом.