Деревянные пятачки - [47]

Подошел автобус, и я поехал в Темрюк... Это ведь на темрюкской княжне женился Иван Грозный.

1968

Дорогие папа и мама...

Конечно, все дело в моем голосе. Слишком уж он у меня громкий. Я говорю, а другим кажется, будто я кричу. Привычка такая, — в цеху шумно, ну вот и нажимаешь на басы. Я и не хотел, чтобы мальчонка услышал, но, видно, не остерегся, громко говорил, и он все узнал. И теперь нет его. Вот уже три года, как его нет. И вряд ли вернется. Он ушел. А я все жду. Все надеюсь — раздастся звонок, и он войдет. Хотя понимаю — ждать бесполезно. Пропал мальчонка. Именно пропал. Иначе написал нам хоть бы несколько строк. Но он молчит...

Я и не думал, что у нас есть такие барьеры, через которые даже доброму сердцу не пробиться. Всегда полагал: если хочешь совершить хорошее, так пожалуйста, сколько угодно. А оказывается, нет. Одного доброго сердца мало. К нему надо еще другое доброе сердце, от которого все дело зависит. А другого-то сердца и не оказалось... Только не надо бы мне так громко говорить...

Все началось с того, что я приехал в Кутаиси. Лечился в Цхалтубо. Оставалось всего два дня до конца срока, и я решил наведаться в этот городок. Наши многие туда ездили. На рынок. Это уж как дань всех отъезжающих — купить фрукты: мандарины, «корольки», виноград. Цены там ничуть не дешевле, чем у нас в Ленинграде, но уж так принято.

Вход на рынок через ворота. Вот у ворот-то он и стоял. Лет двенадцать ему было, не больше. На ногах рваные сандалишки, в рубашонке, штаны в носки заправлены. Сразу видно — безотцовщина. Спрашивается, чего торчит у ворот? Чего ему надо на базаре? Подошел к нему. Спросил. Отца, говорит, жду. Ну, отца так отца. Походил я по рынку, купил фруктов. Иду обратно. Стоит мальчонка.

— Где же отец?

Молчит.

— Чего ж ты молчишь?

— А вам чего?

— А того, что ты врешь. Чего тут делаешь?

Ну, резко, наверно, спросил. Пошел он.

— Да ты постой! — ухватил я его за руку. Он вырвался. Глядит так это зверовато и напуганно. — Ты не бойся. Я плохого тебе не сделаю. Отец, мать есть?

Молчит. Но и не уходит.

— Ну чего ты молчишь? Ты говори.

— А зачем это вам?

— Опять двадцать пять! Да я, может, тебе помочь хочу. Родители есть?

— Отца нет.

— А мать?

— Бросила меня.

Бросила! Тут не знаешь, о чем и говорить дальше. Что ни скажешь, все невпопад.

— Может быть, есть хочешь?

— Не...

— Ну как же «не»... Идем!

Глянул на меня, словно проверяет, что из этого дальше для него последует.

— Не...

— Да чего ты боишься? Шашлык закажу. Наверно, не каждый день шашлык-то ешь?

Усмехнулся. Дернул плечом.

— Идемте.

Ну, там этих столовок, буфетов хватает. Заказал по шашлыку. Я есть и не очень хотел, — уже привык к режиму, но ради него решил и сам пожевать, — а то ему неловко будет.

— Как же она тебя бросила?

— А вам зачем это, дядя?

— Да жалко мне тебя. Как же она могла допустить такое? Или ты опять врешь?

— Не... Как отец умер, мы все вместе жили, и Галька с Зиной, это мои младшие сестренки, и я, и она. А потом дяденька стал к ней ходить. Не полюбил он чего-то нас, и она отдала и сестренок, и меня в детдом. А я убежал оттуда. И сказал ей, каждый раз буду убегать к ней. В Сочи мы тогда жили. А потом сюда переехали. Он не хотел меня брать с собой, но я упросил маму, чтобы она не отдавала меня, чтобы я с ней всегда был. Плакала она. Говорила — не отдаст. А сама уехала с ним. Я еще спал, когда они уехали. Проснулся — их нет, и вещей нет. Спросил хозяйку, где они. А она и сама не знает.

— Неужели так и бросила?

— Так и бросила.

— Может, чанахи хочешь?

— Не, я много не ем.

— Ну, чаю?

— Ладно.

— И что же ты?

— Ничего... На рынок пошел. Кому поднести чего. Разные попадаются, больные или старые, или такие, кто не хочет сам нести. Мы не воровали.

— Это кто же мы?

— А нас тут пятеро. В подвале живем.

— А другие откуда?

— А тоже кто как... Я пойду, дядя.

— Чего торопишься? Может, еще чего хочешь?

— Не... спасибо, дядя.

— И родных у тебя или знакомых никого?

— Не.

— А в детский дом ты, значит, никак?

— Не.

— Что ж, или там хуже, чем на улице?

— Я пойду, дядя. Спасибо вам.

— Ну, не буду, не буду. Сиди.

Приглядываюсь к нему, и все больше сердечное расположение овладевает мною, — и жалко мне его, и помочь не знаю чем. Хороший такой мальчишка. Волосы светлые, носишко шлепочком — этакая лупетка. Чистый русачок. И глаза живые, с озорнинкой. Глянет на меня, и нет-нет что-то в них веселое прострочит и на губах улыбка дрогнет. Ах ты, думаю, палец тебе в нос, чем же помочь тебе? Денег оставить, а что ему деньги? Да и нет у меня таких, чтобы его обеспечить надолго. Да и глупость это — дать денег. И так не могу, чтобы вот накормить его и уйти. И уже чувствую, что где-то в душе зреет — взять его к себе. Но это еще только так — не решение, а предчувствие: жалко мне его, и я отгоняю мысль, чтоб взять...

— Спасибо, дядя. Пойду я...

— Ну что ж, ладно. Ты вот что, — говорю ему, — ты приезжай завтра в Цхалтубо.

— А зачем?

— В гости. Денег я на автобус дам. Санаторий «Шахтер». Комната сто седьмая. Как приедешь, так сразу заходи. Только не позднее семи, так что-нибудь часов в пять. Ты бывал в Цхалтубо?