Деревянные пятачки - [16]

— Ладно тебе о старом! Чего его вспоминать. Ты ведь веселый, — сказала Елизавета и тронула рукой его волнистые, подбитые сединой волосы. — Мягкие... Добрый должен быть...

— А и не жадный...

Ох как трудно было ей сблизиться с ним. Без любви, без чувства. Ладно, помогла самогонка.

— Ну, Лиза, согрешили мы, не дай бог моя баба узнает...

— А ты не говори, так и не узнает.

— Ты не скажи кому.

— Зачем же... Не с радости, с горя... — И уже вслед ему сказала: — Не осуждай...

Вот так родилась Томка. Больше ни разу не был ее отец у Елизаветы. Приходил. Не пускала.

— Ветром, что ли, надуло? — неприязненно оглядывая ее живот, говорили бабы. — Эва как, ни стыда ни совести, в такие-то годы...

Брат приходил. Брезгливо морщил сухие губы:

— Чего это ты? С кем?

— С кем надо. А тебе что?

— А то, что позоришь!

— Мое дело.

— И меня касается, брат твой. Эва вздуло как, к носу подпирает.

— И хорошо. Сама захотела.

— Ну и черт с тобой! Но чтоб больше твоей ноги в моем доме не было!

— И на том спасибо, — ответила ему Елизавета. — Только не подумал ты, мой братенник, что я одна осталась...

— Не ты одна такая, а другие себя соблюдают. — Плюнул и ушел.

Так с братом рассталась.

Старухи гадали:

— От кого же она понесла? И не уезжала, вся на глазах, а схитрила...

И не одна женка думала: «Уж не с моим ли схлестнулась?»

И неприязнь отсюда к ней, а от нее — к Томке. Сын с дочкой узнали, и все реже письма, сдержаннее. Осуждать не осуждали, а холодком потянуло. Ну, бог с ними. Где им понять?.. Но есть Томка, кусочек солнышка, и тепло и светло...

Вот она бежит, еще издали видно — вся светится. Смеется во весь рот, — еще бы, маму увидала!

— Ах, как ты долго! А я ждала-ждала. Суп-то уж остыл... Да нет, нарочно я. Укутала его, горячий-прегорячий! — Она прижимается к матери, заглядывает снизу, показывая неровный частик белых зубов... Такой же, как у Ивана Степаныча. Ой, догадаются бабы, тогда уж будет разговору! Ну и пускай, не привыкать ни им, ни ей... А что Иван-то Степаныч, так ведь тоже хорош, — не подойдет к ребенку. Боится. Как же, а вдруг отцом признают его.

Они идут веселые, радостные — весь мир в них самих, и никого им не надо. Мать глядит на Томку, и в ее взгляде нет ни тревоги, ни грусти. По крайней мере лет на пять ей гарантировано такое беспечальное состояние. А там видно будет.

1969

Хороший сын

Прошло уже две недели, как ей сообщили о гибели сына. Две недели... Собственно, всегда, все эти годы, как сын стал ездить на изыскания, она ждала такого известия.

Да, с той самой минуты, как только поезд начинал бесшумно уплывать вдоль длинного перрона, она уже чувствовала, как страх теснит ей сердце, и вместе с этим ощущением приходила та безысходная грусть, когда уже нет уверенности, что встретишься. И так, в состоянии бесконечного ожидания и глухой тревоги, проходили месяцы. И тем невероятнее, как самое огромное, невозможное счастье — встреча! Он выскакивал из вагона, обветренный, сильный, бородатый, и, глядя ей в глаза, смеялся и целовал.

Хороший был сын... Он знал, что она волнуется, боится за него, и поэтому каждый месяц отправлял ей по два письма. И всегда первого и пятнадцатого. Это уже было так у него заведено. И она получала их регулярно — два раза в месяц.

У него был какой-то веселый почерк, и когда она читала, то ей даже слышался его голос — восторженный и громкий.

«Дорогая мама! — писал он. — Вот мы уже и в тайге. Вокруг лес и горы. Чащоба такая, что черт ногу сломит. Но у нас топоры, и, если надо, прорубаем путь. Когда идет отряд в пятьдесят здоровых мужиков, то, считай, — дорога проложена! Одно плохо, от такого шума и треска разбегается все зверье, и, кроме бурундуков, ничего не попадается нам в поле зрения. Я знаю, это-то как раз тебя и радует, а я досадую, даже зайцев нет...»

Вот такие письма он писал.

«Мы уже перевалили два хребта, правда, небольших, совершенно покатых, но все же — хребты, и теперь идем долиной. В стороне от нас река, — не мешало бы выкупаться («Еще чего не хватало, — думала мать, — в незнакомом месте разве можно купаться...»), но она не меньше чем в трех километрах. («Вот и хорошо», — успокаивалась мать.) Очень хочу знать, как ты живешь? Еще больше хочу, чтобы ты не тревожилась обо мне и не слишком грустила. Я люблю тебя и опрометчиво никогда не поступлю. Меня считают товарищи осторожным — пусть. Мне и твоё и мое здоровье дороже глупой бравады. («Правильно!» — соглашалась мать.) Я знаю, что я у тебя один, и ты у меня одна, и мы давно договорились не огорчать друг друга. Я это стараюсь делать. Старайся и ты, и тогда будет все хорошо!»

По его письмам она могла проследить весь путь изыскателей. Знала начальника партии, старшего инженера, знала товарищей своего сына, знала, как они летели самолетом до последнего населенного пункта Талиджак-Макита и как оттуда пошли дальше, погрузив все снаряжение на оленей. Знала, что́ едят и даже какая стоит погода...

«...Сегодня последний день августа, но солнечно и тепло. Дождей нет. Похоже, что мы не в тайге, а под Ленинградом, на Карельском перешейке. Грибов уйма! Всегда мечтал насобирать и насушить тебе целый мешок белых, и тут бы мог наконец добиться этого, но где сушить и когда? Вот в чем вопрос! Ружье совсем забросил. («Вот и хорошо!» — радовалась мать.) Охоты никакой. Только синицы попадают на глаза. Да, довольно плавная экспедиция. Романтики — нуль. Даже уток не вижу. А хорошо бы зажарить утку, надоели консервы. Но, увы... Следующее письмо я тебе пришлю с двадцатого километра нашей трассы. Это будет пятнадцатого сентября...»