Деревянные четки - [53]

– Причешите волосы и вставайте парами!

Подняться вверх по улице до памятника и вернуться обратно – это почиталось у нас за прогулку. Держась за руки, мы шагали по краю мостовой. На нас были праздничные темно-буро-красные платья и розовые передники.

Прохожие, завидев нас, приостанавливались с усмешкой, а уличные мальчишки, шагая позади наших шеренг, громко орали: "Монашки – букашки, сиротки – обормотки!"

Возле почты стояла группа подростков. У каждого из них руки были засунуты в карманы, одна нога элегантно отставлена чуть вбок, глаза сощурены, во рту – папироска. Презрительно глядя в нашу сторону, они ждали, когда мы поравняемся с ними. Стройный черноволосый паренек, стоявший впереди всех, был, как мне показалось, на кого-то похож. Но на кого? Этого я никак не могла вспомнить.

"Ну, эти сейчас устроят", – подумала я с огорчением, когда мы оказались напротив почты. Шедшая впереди меня Рузя сохраняла полное спокойствие, шагая размашисто и солидно. Глаза у нее были опущены вниз, в руках она мяла чистый платочек.

Зато Гелька, судя по всему, находилась в удрученном состоянии. Запыхавшись от быстрой ходьбы, она, как рыба жадно глотала воздух и всматривалась своими горящими глазами в толпу поджидающих нас подростков, особенно в того, стройного и черноволосого. Ее щеки то вспыхивали ярким румянцем, то бледнели, как снег. Стоявший с краю паренек собрал уже губы трубкой, намереваясь, видно, громко свистнуть, когда черноволосый положил ему руку на плечо и, повернувшись к своим товарищам, что-то негромко им сказал.

Эффект этих нескольких слов был исключительный. Мы прошли мимо парней, не вызвав ни единого презрительного свиста и выкрика, в абсолютной тишине. Только глазами они испытующе скользили по нашим лицам. Удивленная их неожиданным миролюбием, я посмотрела на Гельку. Она шла с низко опущенной головой, крепко закусив губы. На глазах у нее блестели слезы.

Я сочувственно вздохнула, начиная понимать, что творится в ее сердце. Бедняжка! Она переживала сейчас то же самое чувство стыда и унижения, которое испытала я, проходя между двумя рядами ехидно хихикающих членов Марианской содалиции. Да к тому же она очень красива – красивее всех нас, – и парни, которые жадно глазели на нас, не могли не обратить внимания на черные чулки и отвратительный передник…

После прогулки – вечерня в парафиальном костеле, возвращение в приют и два часа рекреации[85] на свежем воздухе.

– Теперь можете болтать, – сказала сестра Модеста, закрывая за нами дверь.

Помнится, почему-то невеселой была эта рекреация.

Наступали сумерки. Девчонки, сложив руки на передниках, сидели в молчании, как истомленные недельной работой хозяйки из городских предместий сидят на завалинках своих домов по воскресным дням.

Не знаю, о чем думала каждая из них. Может быть, и вовсе ни о чем не думали они, а только хотели спокойно посидеть наедине с сумерками, с хорошей сентябрьской погодой, с угасающим за лесом днем? Может быть, им доставлял удовольствие запах зелени, наплывавший с кладбища? А может быть, любуясь последними лучами заходящего солнца, они мечтали о хорошем ужине, чистой постели, о платье, которого не надо будет стыдиться?

Гелька негромко посвистывала сквозь зубы, Сабина и Йоася шептались между собой. Рузя, прикрыв глаза, дремала, покачиваясь из стороны в сторону.

Над горизонтом погасли последние отсветы зашедшего солнца. Костел, кладбище и монастырь погрузились в густую сизую мглу. Замолкли шепоты, только время от времени кто-либо из девчат громко вздыхал: "Боже милостивый, отец наш!"

Рузя, не открывая глаз и не переставая покачиваться из стороны в сторону, затянула вполголоса какую-то печальную мелодию, в которой звучала мольба о хорошей погоде, словно над землей, по которой мы ходили, никогда не светило солнце:

"Взгляни на людское племя,

Пошли нам погоду на землю…"

Ей тихонько подпевали девчата.

– Назад! По местам! – как выстрел, раздался за нашими спинами сердитый голос. – Время рекреации давно уже кончилось. Приготовьтесь к молитве.

Сироты вздрогнули от неожиданности. Кто-то чертыхнулся.

В глубоком молчании вставали мы вновь парами, чтобы идти на молитву…

Пришел октябрь. Вокруг монастыря образовалось море липкой, густой грязи. Моросил дождь. В нашей спальне на полу стоили тазы и ведра, в которые капала вода из дырявого во многих местах потолка. Глина, грязь и песок, нанесенные в костел верующими, присохли к полу и образовали слой толщиной в несколько сантиметров.

Дрожа от страха и еле выговаривая слова, я обратилась к сестре Модесте с просьбой освободить меня от обязанности делать уборку в старом костеле. Сестра Модеста выслушала меня с бесстрастным видом, и я ушла несолоно хлебавши.

И вот в одну из суббот я сидела на ступеньке алтаря, штопая ковер, когда в костел вошла сестра Модеста. Она внимательно осмотрела пол и, ставя свечу на скамейку, сказала:

– Доски надо выскрести. Было бы просто грешно заставить ксендза вдыхать всю эту пыль. Мытье пола займет у тебя не больше времени, чем заметание его с опилками. Ты только не жалей воды.

Мне моментально представился длиннейший путь от крана через сени, коридор, лестницу, двор и лужайку к костелу.