Деревянные четки - [52]

Вытирая пыль с алтаря, я с горечью подумала, что сестра Модеста наверняка не побеспокоилась о том, чтобы оставить для меня ужин. А на ужин должна быть картофельная похлебка, заправленная квасом, и к ней – ломтик хлеба! Сироты, конечно, воспользовались моим отсутствием и уничтожили мою порцию. Придется идти спать с пустым желудком.

При мысли о том, что я потеряла ужин, мною овладело чувство обиды и переутомления, у меня появилось такое отвращение к уборке костела, что я присела на ступеньку алтаря, прикрыла лицо руками и расплакалась.

– Что с тобой случилось?

Пристыженная, я вытерла глаза.

– Ничего.

Сестра Модеста молча взяла готовый вот-вот погаснуть огарок свечи, подошла к алтарю и провела пальцем по менсе.[80]

– Ты не вытерла пыль.

– Я вытирала.

– Лжешь!

– Вытирала, только она вновь оседает. – Да к тому же было темно. Может быть, как раз по тому самому месту, к которому сестра прикоснулась, я и не прошлась тряпкой.

– Перестань, Наталья, выкручиваться. Меня своим враньем не проведешь.

– Это сестра врет! – воскликнула я вдруг в возбуждении. – Откуда может знать сестра, вытирала я или нет? А я вытирала, хотя еще и слишком мала для уборки костела. Его должны убирать и приводить в порядок старшие девушки, Сабина или Рузя. Однако сестра боится с ними ругаться и потому взвалила на меня эту отвратительную обязанность!

Я отскочила, пораженная. Побледневшее, с перекошенным от злости ртом лицо сестры Модесты наклонялось надо мною, зловеще шепча:

– Ты что сказала? Отвратительная обязанность убирать костел для Иисуса Христа?

– А я делаю это вовсе и не для Христа! – крикнула я, заливаясь слезами. – Делаю это потому, что сестра мне так велела.

Сказав это, я сразу как-то успокоилась и с полным равнодушием отнеслась к пощечине, которую отвесила мне монахиня.

Только потом, лежа на койке и пряча лицо в подушку, с горечью и страхом я размышляла над тем, что вступила на опасный путь противления злу и что уже не смогу сойти с него, потому что понуждает меня к этому сама сестра Модеста, по пятам следующая за мною с деревянными четками в воздетой к небу длани.

В воскресенье я поднялась раньше обычного, чтобы закончить уборку алтарей и украсить их цветами. Девчонки как всегда по воскресеньям, шли на молебен в монастырскую часовню. Но мне, уборщице старого костела, надлежало находиться в нем и во время молебна, который служился исключительно для Марианской содалиции обеих гимназий.

Я взяла коврик, дымящееся кадило и побежала в сторону костела.

От входа в костел и до самой калитки шпалерами стояли члены Марианской содалиции; с одной стороны – парни, с другой – девушки. Я хотела обойти их, пробраться в костел через ризницу,[81] но дверь, ведущая в нее, была закрыта изнутри. Два паренька из содалиции вежливо расступились, давая мне возможность пройти в костел вдоль двух шпалер.

И я пошла. Да, мне пришлось идти между двумя рядами гладко причесанных, прилизанных юнцов в синих форменных костюмах, с голубыми шарфами наподобие портупей, и бледных паненок, одетых в снежно-белые блузки с серебристыми медалями содалиции на груди. Мне казалось, что дорога, отделявшая меня от входа в костел, никогда не кончится. Боже милостивый! Можно представить себе, как выглядела я в глазах всех этих членов содалиции – таких цветущих, благоухающих, кокетливо одетых и благочестиво ожидающих прибытия ксендза-катехеты!

Ехидные взгляды паненок и веселое оживление в обеих шеренгах сразу напомнили мне о моем жалком и смешном одеянии: о толстых, черных чулках, порыжевших башмаках, о темно-буром в белый горошек фланелевом платьице поверх которого надет "парадный", розовый передник, напоминающий своим фасоном монашескую рясу. Картину, способную вызвать насмешливую улыбку, дополняли косички, торчащие, как две палки, над самыми ушами; очки в деревянной оправе и коврик под мышкой.

Наконец я добралась до костела, ворвалась в него, захлопнула дверь и спиной подперла ее, точно за мною гналась сотня людей, готовых вот-вот схватить и растерзать меня тут же на месте.

Громкий смех развеселившейся содалиции проникал даже через стены костела.

"Свиньи! – подумала я, окидывая взглядом чистый пол, тщательно вытертые алтари и ковры, которые я выбивала в поте лица своего. – И для вас я всё это делала, для вас старалась!"

А потом, когда звонки возвестили sanctus,[82] когда министрант,[83] начал махать кадилом, которое я вручила ему в ризнице, когда сестра Модеста, вознеся к небу руки, всматривалась неземным взглядом в алтарь, когда прилизанные юнцы, перетянутые голубыми шарфами, и хрупкие паненки шли шеренгами к алтарю, опускались на колени, принимали причастие и возвращались на свои места, молитвенно сложив руки, – я, спрятавшись в углу под хорами[84] сидела злая, насупленная и раздумывала о своей незавидной судьбе: пусть будет, что будет, пусть сестра Модеста запрет меня за непослушание в подвал, но убирать этот костел я больше не буду!

Это воскресенье принесло мне и другую неожиданность. После обеда, когда я раздумывала, в какой бы угол получше спрятаться, чтобы спокойно почитать, на пороге появилась сестра Модеста: