Деревянная пушка - [7]

И мы сломя голову бежали к реке, если собирались сперва на реку, а если задумывали сначала обобрать чей-нибудь сад, то налетали на него, как ласточки. Три-четыре минуты — и мы на вершине холма. Люди заняты кукурузой или пшеницей… попробуй усторожи свои черешни! Мы вскарабкивались на деревья, и там брат забывал обо мне, забывал, что я обещал стоять на стреме, да и я, по правде говоря, забывал тоже, все мы забывали, где находимся, и, как саранча, набивали пазухи крупными черешнями вперемешку с листвой. Потом мы состязались в изготовлении гроздьев из черешен с черенками. Это иногда отнимало по целому часу, и, случалось, хозяин сада, почуя недоброе, забегал-таки с поля и заставал нас на деревьях! Конечно, больше всех доставалось мне. Ребята постарше были ловчее, они отважно спрыгивали на землю и кидались врассыпную — поди поймай! А я, забытый на ветке, спускался не торопясь, зная, что ждет меня внизу. Получив свою порцию, я удирал, а когда приходил на реку, все уже были там. Ну что, обступали они меня, что он тебе сделал?

Я не плакал. Я знал, что если брат увидит мои слезы, он больше никуда и никогда меня не возьмет. Поэтому я крепился и отвечал: ничего не сделал! Сказал: бери черешен сколько хочешь, а эти оболтусы пусть только попробуют еще раз сунуться в сад! Уж не знаю, верили они мне или как, только брат глядел хмуро, и когда ребята затевали новый поход, мне приходилось начинать уговоры заново. А он знай твердит: нет, нет и нет!

Но в то утро брат сам разбудил меня. Я и удивился, и обрадовался. Он растолкал меня: идем купаться, солнце уже высоко, но я, то ли от радости, то ли еще по какой причине, ни за что не хотел вставать. Он меня тормошит, щекочет, а я ни в какую. Он кричит, пинается, а я только улыбаюсь и сплю дальше. Тогда он взял кружку воды и плеснул на меня. Я как вскочу, как брошусь ему на шею, как закричу, нет, нет, нет! Он стал хохотать и всю дорогу рассказывал потом ребятам, как я испугался воды. Они тоже покатывались со смеху и просили брата еще раз показать им, как я бросился к нему на шею и закричал: нет, нет, нет! Я был доволен, что они веселятся: это значило, что мне не надо выклянчивать разрешения идти с ними. Сначала мы решили совершить набег на какой-нибудь сад и нарвать черешен, но тут кто-то, и сегодня мне кажется, что это был мой брат Ион, сказал, что ему хочется слив. Они еще зеленые, возразил другой. А я уже видел красные, закричал третий, и мы перебрались через первый же забор, но, хоть убей, я не помню, где это случилось и чей был сад. Мы пригнули лиловые ветки к земле, набили пазухи и карманы розовыми, покрытыми сероватым налетом сливами и только после этого повернули к реке. Ура!

Не помню я и что было дальше, входил я в тот раз в воду или нет. Зато помню, что еще на холме кто-то из нас закричал: ну, кто первый? И мы устремились вниз, к воде. Ура!

Раздевались на ходу, на бегу. Иной ухитрялся стащить с себя, не останавливаясь, буквально все, другой запутывался в штанинах, падал и как был, хохоча, скатывался с высокого берега в теплую воду… Вспомнил бы еще что-нибудь, да не могу! А, да! Я стоял на песке, дрожа как былинка, на меня набросили какую-то одежку и сказали, чтобы я отошел от воды, а народ все сбегался к берегу, все размахивали руками и кричали, кричали… Здесь, кричали, здесь он прыгнул! И камнем, камнем на дно! Нет, вынырнул раз, а уж потом камнем!..

И вот прошло четыре года, и мой брат Ион лежит передо мной на травяном ложе, на берегу реки. Лицо у него желтое, точно вырезанное из осенней луны, руки и ноги тоже желтые, восковые. За ушами, между пальцами, из карманов пробивается водяной подорожник — лягушачья трава. Ох, вздыхает он, и его глаза, полные воды, смотрят в небесную синеву.

Над людским шумом и гомоном, нависшим вокруг, пронеслось одно слово — мама! Мама, мама, кричу я изо всех сил. Сейчас придет наша мама, кричу я брату, простертому у моих ног. Подожди, Ион!.. Но он словно не слышит. Лежа на травяном островке (уж не знаю, какой добрый человек торопливо нарвал травы, чтобы уложить на нее моего брата), он мотает головой из стороны в сторону и снова устремляет мутный взор в небесную высь.

Мама, кричу я снова, еще и еще раз, мама, где ты, мама?

Ох, опять раздается голос моего брата, что́ вы набросили на меня? Снимите, душно…

Мама, мама, ему душно, мама!

Мама! Где же их мама? Бедные дети! Найдите их маму!

Братик, нежно говорит мой брат, и его длинные, влажные, в речной ряске пальцы нащупывают край моей одежды. Братик… Дай попить! Я пить хочу! Я так долго не пил!..

И снова шум толпы заглушает его голос.

Вина с полынью! Святой воды! Вина с полынью! Мальчик должен выпить вина с полынью! И вином с полынью надо его растереть! Принесите вина с полынью!

Мой брат не слышит.

Ой, говорит он угасшим голосом, не прикасайся ко мне. Дай попить. Ну, слышишь? Слышишь меня? Я брат твой, неужели ты меня не узнаёшь?..

Я слышал и не слышал его. У меня в ушах словно водопады шумели. Я глаз не мог оторвать от простертого передо мной тела моего брата, повитого водяным подорожником и зеленой, с прочернью ряской. Мне хотелось кричать, но люди кричали за меня.