Деревья собираются в дорогу - [7]

штормовым,

маяк мигает

в отдаленье,

кипенье волн

 и звезд круженье

сквозь облаков

зеленый дым.

И, в лунном свете

серебрясь,

под небо

гребни волн взмывают,

пологий берег

размывают,

бурля, играя,

веселясь.

Все блещет,

все озарено…

Грохочут волны громогласно!

И на ветру стоять опасно,

и спать в такую ночь

грешно…

Шторм

Люблю, когда ревут

могучие валы

и чайки высоко

кружат с тоскливым криком,

когда высоких сосен

красные стволы

качаются вблизи

с гудением и скрипом.

Когда свинцовых туч

стремителен полет,

когда они вдали

сливаются с волнами,

когда поток воды

на землю небо льет

и будто бы грозит

трескучими громами.

Как весело в тот миг

стоять на крутизне,

сливаясь всей душой

с безудержной стихией,

и знать, что стаи туч,

взгляд леденящих мне,

над Балтикой летя,

прольются над Россией…

Облака

Это море

в душу мне войдет,

я запомню,

 как оно поет,

как висят,

приплыв издалека,

облака над морем, облака.

Я смотрю,

 взобравшийся на холм,

как бегут

барашки белых волн

и воды касаются слегка

облака над морем, облака.

Этот шумный, пенистый прибой

навсегда останется со мной,

и, быть может,

черная вода,

мы простимся тоже навсегда.

Вспомню я,

и нежен, и угрюм,

этот гулкий,

бесконечный шум,

вновь увижу я издалека

облака над морем, облака…

Рига

Площадь Домского собора,

стреловидность красных крыш…

Я вернусь, мой друг,

 не скоро

к тем камням,

где ты стоишь.

Ветер северный,

сентябрьский

продувает нас насквозь.

В старый город этот

райский

дай нам бог

прийти не врозь.

Не для этого ль

возврата

нам кивнули с высоты

разноцветные «три брата»,

башен черные коты?..

И в дороге нашей мглистой,

верю я,

не раз блеснет

в Даугаве

серебристой

отраженный небосвод…

ВЕЧЕРНИЙ СВЕТ Поэма

Ее лесов безбрежных колыханье…

М. Ю. Лермонтов

I

Люблю осенний дождь

в вечернем полусвете,

когда бредешь один

аллеей золотой,

и кажется тебе —

уже никто на свете

здесь, на сырой тропе,

не встретится с тобой.

Бредешь один,

 шурша

опавшею листвою,

и хочешь, чтоб еще

продлился дивный час

дождливой тишины,

объятой полутьмою,

чтоб этот полусвет

прекрасный

не угас.

Что вспомнится тебе?

Тоска ли вдруг объемлет?

Иль некая печаль

разбудит боль души?

Но сердце не грустит,

 оно покою внемлет,

и сладостный восторг

разлит во всей тиши.

Дождь шелестит в листве,

течет по темной хвое,

осенний мелкий дождь,

не знающий конца.

И небо надо мной —

размытое, седое,

но от холодных брызг

не прячу я лица.

И грезится, что мне

нет ничего дороже

счастливых тех минут

в вечерней полумгле…

Промокнув и устав,

домой вернусь и все же —

не в силах усидеть,

в уюте и в тепле.

И я опять пойду

бродить среди деревьев,

застыну у пруда,

подернутого сном,

и буду вдаль смотреть,

где в сумерках деревня

подмигивает мне

малиновым окном.

И в этой тишине

не слышишь, как ни странно,

ни гула поездов,

ни грохота машин.

И думаешь —

вот миг

единственно желанный,

и помнишь целый год

лишь этот миг один:

дождливый полусвет,

межлиственную просинь,

что тает на глазах,

переходя во тьму…

Я осенью рожден…

Как мне отрадна осень!

Как сладко слиться с ней

и сердцу, и уму!

Пусть годы утекут,

пусть я в своем скитанье

за тридевять земель

когда-нибудь умчусь, —

покуда вижу я

во мгле

ее мерцанье,

я родины своей

любить не разучусь.

Покуда на земле

она в лицо мне дышит

и свежестью своей

мне серебрит виски,

родную песнь лесов

душа моя расслышит

и не захочет знать

ни страха, ни тоски.

II

Я помню домик наш

в глуши пристанционной,

одним своим окном

он упирался в лес.

Цветущий, и грибной,

и снегом занесенный,

 о, сколько мир лесной

 мне подарил чудес!

Он с первых дней моих

стал самой главной школой,

родительским крылом

и лучшею из книг.

Вникал я в шум его

то грустный, то веселый,

и птиц распознавал

загадочный язык.

И с детских лет в меня

навек запасть успели:

дурман лесных болот

и скошенной травы,

крапивы горький дух,

осенний запах прели,

пуховых камышей

и сброшенной листвы…

Не потешу ль, что я

крестьянского сословья, —

 в себя впитал и вновь

я впитывать готов

спокойную красу

родного Подмосковья,

его лесных озер

и луговых цветов.

Кончался летний день,

и солнце красным шаром

висело меж берез,

даря холодный блеск;

и, будто изнутри

охваченный

пожаром,

сквозь лиственную дрожь

просвечивался лес.

И я входил в него —

в примолкший, жутковатый,

повергнутый во мрак

за несколько минут.

И, непонятным мне

предчувствием объятый,

я ждал, когда во тьме

деревья оживут.

Я ждал, когда они

потянутся друг к другу,

когда одно из них

ветвями поведет;

листвою шелестя,

 оно пойдет по кругу,

ну а за ним и все

вольются в хоровод.

Качаясь широко

и крылья подымая,

они вокруг меня

закружат все быстрей,

и к звездным небесам

взлетит их песнь лесная,

и яркий синий свет

вдруг брызнет из-под пней…

Стою, заворожен,

не ведая испуга,

гляжу, едва дыша,

на танец их ночной…

 Но кто-то

за рукав

потянет к цепи круга,

лаская мне лицо

холодною листвой.

Захватит, увлечет

в неистовом круженьи,

играючи, легко

поднимет над собой…

То время утекло…

и только в упоеньи

все так же я во сне

летаю над землей.

III

Я помню теплый дождь

в сентябрьской полудреме

осин,

одетых в медь,

желтеющих берез…

Внезапно сжалась грудь

в неведомой истоме,

когда мелькнула прядь

льняных ее волос…

Ровесница моя…

Что было в ней такого?

До пояса коса

и глаз голубизна…

Ей о своей любви

я не сказал ни слова.

Но мне открылась вдруг

иная новизна.

Случайно ль вспомнил я

ненужную подробность?

Как знать…

Но с той поры