Дерево даёт плоды - [80]

— Подъезжаем, — сказал Юрек. — Куда в первую очередь?

— На Рынок. Яновский в школе. Но сперва на Рынок.

Дуров походил на городок. Одноэтажные дома обступали квадратную площадь с колодцем посредине, от нее к реке и лесу разбегались улочки, красневшие новым кирпичом, блестевшие железом крыш. С пожарной каланчи свисали длинные флаги, красно — белый и зеленый, связанные внизу узлом. Между полотнищами — деревянный щит с белым орлом, увенчанным желтой королевской короной. Рынок был пуст, только орава детворы увязалась за машинами и глазела на репродуктор, который, хрипя и кашляя, натужно исторгал народные мелодии.

Выскочив из машины, я с интересом оглядел притаившиеся дома, догадываясь, что они обитаемы, лишь по движению в окнах.

— Снять орла? — предложил свои услуги Юрек Загайский. — Ну и разукрасили его, черт побери. Корона, как на святой иконе.

— Ни в коем случае! Стереги фургон, а мы поищем Яновского., Тот уже бежал через площадь, в расстегнутом пальто, без шапки, размахивая руками. Следом трусили члены комиссии, комендант милицейского поста, председатель кооператива и несколько ормовцев. Нас провели в пустующее пожарное депо, тут, в уголке, у раскаленной печки, мы церемонно расселись на колченогих стульях, разглядывая голые стены сарая, пропахшие сеном. Машина с радиоустановкой кружила по улицам, голос Юрека, призывающий население, и музыка слышались со всех сторон, окружали нас. Собрание предполагалось только через час, и я не спеша повел беседу о погоде и житье — бытье в Дурове, поскольку сразу приступать к делу было неудобно. Впрочем, я не знал всех этих людей, встречавших нас, и тех, которые дожидались в депо, однако допускал, что среди них есть противники и враги.

— Погода собачья, — поддакнул усач, сидевших! в сторонке. — Только ведь от разговоров она не станет лучше.

— Валяйте, валяйте! — подхватил Яновский. — Рубите сплеча.

Усач усмехнулся, встал, вытянул из‑под пальто газету.

— Вот о чем речь, — сказал он. — О процессе. Мы тут все читали подробно. Зима, киснешь в хате, так и времени полно. Мы тут, сколько себя помним, людоецы. Я лично два года сидел за забастовку, дом у меня полиция сожгла. Гитлер двух сыновей забрал и не вернул, жандармы до крови избили, стало быть, не говорите, будто бы я реакционер. Ежели это правда, о чем пишут, значит, меня за нос водили обманщики. Я родину никому продавать не собираюсь. Читал в газете об этом, к^к его, Сур дыне, «Электрике», и с меня достаточно. О себе рассказал, впору было бы услышать, кто же эт₀ к нам пожаловал.

— Сейчас я и вам и всем расскажу, — поспешила с разъяснениями Катажина. — Я работаю бухгалтером на фабрике в Ц. Это мой муж. Его отца, рабочего, гитлеровцы убили за то, что он хотел такой Польши, какую сегодня строят. Его тетку убили, прикончили на улице тоже те, кому наша Польша не по душе, «люди из леса», «патриоты», «конспираторы». Выстрелили ей в живот, когда она возвращалась с фабрики. А сам он долгие годы томился в лагере…

Я старался не слушать, хоть уже привык к этим историям. Однако не мог примириться с мыслью, что именно Катажина рассказывает их публично. Не хватало еще, чтобы она наболтала о Ганке и больном ребенке.

Людовцы сидели недвижимо, как статуи, резко выделяясь на светлом фоне окна.

— Говорите j за кого будете голосовать, — встрепенулся начальник милиции. — За «тройку» или за этих, как вы называете, обманщиков? Не вы тут правите, вами правят…

Он запнулся, скользнул испуганным взглядом по лицам собравшихся, расстегнул воротник.

— Ну, говорите, говорите, — подбадривал учитель. — Я выскажусь в конце. Никто не хочет? Боитесь, что ли? Ясное дело. Боитесь. Все боитесь. Вами, господа людовцы, правят здесь те, кто себе виллы понастроил да на щетине миллионы нажил. Вот кого вы боитесь.

Он бросил на стол листок бумаги с поименным списком, потом сложенную вчетверо листовку. «Приказываем: на большевистские собрания не ходить, всем остаться дома. Приказываем: кто в день выборов опустит карточку с «тройкой», будет застрелен. Национальная армия свободы, Крестьянская стража, Католическая организация, представитель правительства». Тьфу! Даже по — польски толком не умеют. Столько названий выдумали, смотрите, вручную отпечатано: будет застрелен.

Посьвята потянулся за списком, рука его заметно дрожала.

— Думаете сейчас: откуда он знает? Все вы знаете, не велика тайна! Пусть придут сюда — укажу на них пальцем.

— Каждому жизнь мила, — вздохнул начальник милиции. — Только и всего? Лишь те, кого записал Яновский? Их больше, гораздо больше, наверняка.

Майор поднялся, подошел к окну, чтобы позвать кого‑то из своих людей, но раздумал. Взглянул на часы, спрятал листок в карман.

— Лютак вам разъяснит, правду ли пишут о варшавском процессе, — сказал он. — «Электрик» был его другом, толковал с ним, угрожал ему расправой. Расскажите, Лютак, народ хочет знать правду.

Я рассказал о майских событиях, убийстве Шатана, майор добавил историю о готовившемся похищении Ганки. Я не понимал, зачем все это нужно. Готовился выехать с программой, говорить о конкретных планах, а отнюдь не о себе. Немного погодя прибыли еще двое: ксендз и парнишка в высоких сапогах. Вошли вместе, держась за руки. Ксендз был старый и тощий. Из‑под клочковатых бровей смотрели блеклые глаза, казавшиеся из‑за его худобы слишком большими, каракулевая шапка прикрывала грязно — седые волосы.