Дерево даёт плоды - [14]

— Ну, в этой статье — «Дух Яна Лютака». В регистрационной карточке ты проставил: отец — Ян. Я сразу же подумала, что это ты. Здорово описали. Знаешь, моего отца… слушаешь? Моего отца убили лесные.

— Лесные? Партизаны? Что он натворил? Якшался с немцами?

Она возмутилась, подошла, прикрывая грудь полотенцем.

— Отец был в батрацком комитете, делил землю, глупый ты, за это его и убили.

Она принялась что‑то оживленно растолковывать, бросалась какими‑то названиями, аббревиатурами, описывала ночь, в которую пришли лесные, по — прежнему так их называла, — а во мне закипела злость. Неужели в этой стране нет никого, кто бы не зависел от прошлого и жутких воспоминаний? Неужели не может снизойти на нас какое‑то Великое Забвение? Ах, молчи, молчи, молчи, женщина, бога ради, иначе сорву полотенце с груди и выгоню полураздетую, скажу такое, что у тебя прибавится еще одно жуткое воспоминание.

Я слушал и не слушал, совершенно разбитый и разочарованный.

— Иди, — сказал я. — Я очень устал, прошу, ступай себе.

После ее ухода я долго стоял у окна, прижавшись лбом к стеклу. «Хорошо бы стать деревом, птицей, чем-то таким, что существует, только существует, — думал я, — чье прошлое внутривидовая преемственность, — стать кем‑то или чем‑то лишенным сознания». Я загрустил о минувших трех днях, проведенных во сне, даже попробовал заснуть, однако сон не шел. Постель пахла чужим телом, по улице шагал оркестр, играющий марш, рядом на чердаке хлопали задубевшие от крахмала простыни и пододеяльники, по воздуху неслись раздражающие звуки.

Через несколько дней мне пришлось снова навестить Катажину, поскольку тетушка требовала хоть какого-нибудь удостоверения личности, чтобы меня прописать, я же не располагал ни единой бумажонкой, подтверждающей, кто я такой. На улице я встретил знакомых Оттуда и обещал провести с ними вечерок, хоть и без восторга, ибо предполагал, что это будет вечер воспоминаний; отказаться все же не мог.

Катажина приняла меня спокойно и деловито, нашла старую «кеннкарту», свидетельство о браке, даже справку о прописке.

— Возьмешь свои письма? — спросила она. — Письма и фотографии. Мне не хотелось бы держать это у себя.

Она принесла пачку писем и два альбома с фотографиями, завернутые в бумагу, словно приготовленные к отправке.

— У меня сейчас большие неприятности, — сказала она. — Хотят отобрать квартиру, я потеряла работу в учреждении, а следовательно, и продовольственные карточки. А что ты намерен делать? Вернешься на старое место? Там платят гроши, всюду платят гроши. Деньги обменяли, пустили нас по миру.

Она долго еще говорила об этих безразличных мне вещах, и хоть я внимательно следил, не заговаривает ли она меня попросту, не доискался в ее голосе никаких скрытых намерений. Я снисходительно слушал, без малейшего желания запомнить эти сведения ради собственной пользы.

— Ты не пропадешь, — закончила она. — Сделают еще тебя каким‑нибудь комиссаром, учитывая заслуги отца, вот увидишь. Мне рассказывал один знакомый журналист, что на днях собираются печатать статью и о тебе, фамилия, видишь ли, меня тоже по фамилии отыскали, даже хотели взять интервью, но я отказалась. Кто‑то им сообщил, не знаю, правда ли это, скорее, вранье, якобы ты сдал кровь для Красной Армии.

— Кровь для… — засмеялся я не слишком искренне. Я угодил в своеобразную западню, которую с того света расставил мой старик. Как это сказал Шатан? Я не мог припомнить его слов. Как же меня все‑таки нашли? Кто сказал, что я вернулся? И эта кровь. Откуда узнали? От Марии? Наверняка от Марии. Бог знает, что она наболтала журналистам.

— Когда же должна появиться эта чушь и где?

— В «Газете» собирают материал к открытию памятника, будет торжество на заводе, все, разумеется, в самых красных тонах. Я тоже полагала, что это выдумка, но какая тебе разница. Это у них ценится, красивый жест!

— Не морочь мне голову, какой там жест. К счастью, памятник не готов, еще есть время, чтобы… Ну, чтобы предпринять что‑нибудь.

— Твое дело. Хватит уже об этом.

Я опомнился: во время разговора мне казалось, что я снова у себя дома, так подействовало окружение — вещи и Катажина. Когда мы пришли сюда впервые, я сказал: все‑таки добились. Гордился, что повезло именно нам, и представлял себе эту квартиру какой‑то неприступной крепостью.

— Заходи иногда, — сказала на прощанье Катажина, — если хочешь и можешь. А где поселился?

— У тетушки.

— Все ждет Кароля?

— Ждет. Собственно, люди как‑то возвращаются, может, и он вернется.

— Он нас во все это втравил, — прошептала она с ненавистью. — Хотела бы я когда‑нибудь все ему высказать, все, понимаешь, поэтому и я хочу, чтобы он вернулся.

Мне подумалось, что для него в таком случае лучше было бы не возвращаться; вряд ли ему было бы приятно это услышать. Прихватив письма и альбомы, я направился в редакцию «Газеты поранней», собиравшейся печатать обо мне статью, с твердым намерением не допустить публикации.

Огромное здание типографии обескуражило меня, я проглотил язык и с трудом объяснил вахтеру, что мне надо. Редактор, к которому меня направили, был занят, пришлось подождать в секретариате. Тучный журналист громовым голосом диктовал машинистке заголовки: «I миллион 200 тысяч га крестьянам», «Третьей войне не бывать», «Склоняем головы», «Арест шайки спекулянтов».