Дерево даёт плоды - [13]

— Знаешь, это написал Генрик Лобзовский, ты наверняка помнишь его, — сказала тетушка. — Этот литератор. Он теперь у нас в партии.

— «У нас»? Боже милостивый, и вы, тетушка, в партии? Может, еще и у большевиков? — всерьез изумился я. Лобзовский? И до войны поговаривали, что он коммунист; я помнил его еще по университету, как приходил читать лекции, вечно сгорбленный, с взъерошенными на макушке волосами. Но чтобы Тереза с табачной фабрики? Я не верил своим ушам.

— Это твой старик вовлек меня, — прошептала она. — А что? Плохо? Может, и ты будешь по этому поводу трепать языком?

— Нет, тетушка, зачем же. А Кароль?

— Говорю ведь, что твой старик вовлек меня. Значит, Кароля тогда уже не было.

Мы говорили с ней о Кароле сразу же после моего прихода. И я знал, что последний раз он был дома в день моего ареста, но матери ничего не рассказывал. Озадачивало только одно: «Юзефа» подбросил мне сам Кароль, кто же еще, кроме него, мог узнать об этом, от кого узнали, что «Юзеф» находится именно у нас? О Кароле ни меня, ни Катажину не спрашивали. И куда он, собственно, девался? Тереза искала его много месяцев, давала объявления в газетах, все напрасно. После войны возобновила поиски через Международный Красный Крест, радио и прессу. Упрямо верила, что Кароль жив и вернется. Ни о каком «Юзефе» Тереза не знала, даже не догадывалась, кем был и что связывало его с ее сыном.

К счастью, мои размышления прервал обед: похлебка с мясом, картофельные клецки со шкварками и сладкий ячменный кофе.

— Я должна тебя прописать, — объявила Тереза. — Я не спрашиваю, да и ни к чему, но ведь ты же не вернешься к себе. Ничего не удалось сделать, Ромек, право слово, хотя мы и пытались с твоим стариком. Как только выпустили, удрала в деревню, а когда вернулась, ее видели с каким‑то немцем. А потом нашла себе мужика.

— Оставим это в покое. Было и прошло.

— Не больно ты умен, Ромек. «Было и прошло»? Если что‑нибудь было, то есть и будет, ничего тут не поделаешь.

— Неправда! Я не желаю, тетушка, возвращаться к старому. Не желаю сходить с ума. Не вспоминайте при мне о том, что было, и не тяните меня за язык.

Она покачала головой, аккуратно сложила газету и спрятала в ящик комода. Я пошел наверх и пролежал до вечера, бездумно поглядывая на верхушки деревьев, башенку костела и чистое небо. На следующий день встретился с «ангелочком».

— Слушай, у меня есть время до четырех, — сказал я. — Покажу тебе город, потом перекусим и пойдем ко мне.

— Сразу на «ты» и сразу «ко мне»? Пан Ромек, это некрасиво.

Она узнала мое имя в амбулаторной картотеке, ее имя звучало просто: Мария. Несколько часов мы бродили по старому городу, я рассказывал все легенды, какие помнил, о двух братьях, воздвигших Мариацкие башни, о трубаче и татарах, о лайконике[3], святом Войцехе, Вите Ствоше[4], вел ее за руку, как ребенка, и отвечал на забавные вопросы: сколько весит золота я корона на башне, почему гитлеровцы разрушили памятник Мицкевичу, нравится ли мне малиновое мороженое и правда ли, что в рейхе убивали за связь с немкой? Она шла рядом со мной, улыбающаяся, с непокрытой головой, в тоненьком пальтишке из перекрашенного одеяла.

Мы зашли в небольшую кондитерскую, где торговали пирожными на вынос, пили лимонад, уплетали сласти.

— А мне больше по вкусу молоко, — признался я. — Не видал его столько лет.

Взгляд ее потеплел, она погладила меня по руке, отодвинула тарелочку с пирожными.

— Ну, пошли, — сказала.

В комнатушке Кароля она некоторое время сидела молча, задумавшись о чем‑то. Я поднял за подбородок ее голову и поцеловал в губы.

— У меня были только солдаты, — прошептала она, — сбрасывая сандалии. — Они были ужасны, а потом умирали или уходили. Я никуда не гожусь. Но ты другой.

Я понял, что она ожидает от меня той деликатности чувств и прикосновений, какие не изведала в прошлом, но почему я должен был стать рабом ее прошлого, если хотел освободиться от собственного? Она заметила гримасу нетерпенья, собралась что‑то сказать, но только открыла рот и, пристроившись на кровати, спокойно ждала. Не сделала ни единого движения, ни единого жеста, а только безвольно и вяло поддавалась мне.

г

Угловатость принимала за деликатность, медлительность за любовную игру. Я обнажал грузное тело, неподатливое лишь в силу своей тяжести и сложения, пока оно не открылось полностью. Оно не возбуждало, не волновало кровь. Я закрыл и открыл глаза, но в них не возникал образ какой‑либо иной женщины. Эта была конкретной и реальной, не вызывающей ни воспоминаний, ни сравнений.

Она отдавалась мне, запрокинув голову, с заслоненным волосами лицом и закрытыми глазами. Честно говоря, я был утомлен, резкий запах разгоряченного девичьего тела раздражал меня. Но все‑таки оставил ее на ночь, принес свой ужин снизу от тетушки, сославшись на отсутствие аппетита, и поделился с Марией. Попросил ее только помолчать, не желая, чтобы узнали, что у меня кто‑то есть. Так, впрочем, было лучше, — молча, в холодной ночи.

Утром, стыдливо умываясь, Мария неожиданно сказала:

— Я прочла о тебе в газете еще до того, как ты пришел сдавать кровь.

— Обо мне? — перепугался я не на шутку. — Это невозможно.