Деревня Пушканы - [17]

— Нет… — Анна почувствовала, что ей не хватает воздуха.

— А кто это там на тропе, вон, в направлении бочажины? — Худощавый взял ружье наперевес.

— Вон те? Так это же дочка нашего Тонслава со своим… — она хотела сказать «отцом», но в последний миг осеклась и закончила: — …братом.

— Тонслава?

— Ну пушкановского Тонслава. Живут через двор от нас… Моника Тонслав недавно из Курземе вернулась.

— А кроме них никого не видела? — не унимался усач.

— Нет.

— Куда же это он провалился, черт подери? Еще уйдет, лягушонок паршивый!

Волдис Озол с наглой назойливостью потянулся заглянуть за вырез Анниной блузки:

— Ты где ночью спишь? В клети?

— А тебе-то что?

— Ну, где тебя можно встретить?

— Нигде. — Недавнюю Аннину робость как рукой сняло. — В клети я не сплю и с нахальными парнями не вожусь.

— Вот как!

— Да, так!

С корзинкой ягод на руке она уверенно и степенно ступила на пушкановскую тропу. За теми двумя вслед, что уже скрылись в сосновых зарослях.

4

После обеда по дороге на Прейли зазвучала гармошка. Густо вздохнула мехами и замолкла, снова вздохнула и снова замолкла, словно ее невзначай коснулась неумелая рука. Но уже чуть погодя звонко залилась, и ее поддержали мужские голоса.

Бабы в поле и на дворах приостановили работу. Освободив от косынки уши, кто склонив голову, а кто высоко задрав ее — гадали, кто же это поет. И пахавшие стерню мужики осадили лошадей и уставились в сторону большака.

— То ли наши, то ли не наши? — рассуждали женщины. — Может, чужие. Кто теперь только не шатается тут.

Когда первая, незнакомая в пурвиенской стороне песня заглохла и на пушкановской дороге зазвучала всем знакомая песня, раздался общий радостный возглас: «Наши!» — и люди кинулись навстречу пришельцам.

— С заработков! Скитальцы наши! — задержавшаяся Урзула Сперкай выбежала со двора. Приподняв длинную, надставленную внизу рубаху, которая в теплую погоду заменяла ей и блузку, и юбку, Урзула со всех ног неслась по дороге. — Пресвятая дева, богородица! — кричала Урзула. — Заждались мы вас! Скитальцы вы наши!

Пришельцы в самом деле были с Пушкановского острова — парни и мужики, которые ранней весной, как только снег на лугах потемнел, посерел, ушли на заработки. Взвалили на плечо мешки с одежкой, лопатой и инструментом и, покачиваясь, как журавли на болоте, отправились в дальний путь.

Уход на заработки, или в скитания, как здесь принято говорить, был главным подспорьем для большинства жителей Латгале. Землица в три, самое большее — шесть пурвиет прокормить семью не могла. Еще хорошо, если на полосках земли родилось столько картошки, чтобы зимой было что в печи испечь, а в ларе до Агафии-Коровятницы оставалось ячменя на кашу. Семьи у латгальцев большие, едоков за столом много. Поэтому добывать хлеб приходилось на чужбине. А где еще всякие волостные и государственные поборы да налоги? За землицу, за скотину, подушная подать за себя, за жену, за детей. Не успеешь за одно расплатиться, глядишь, уже за другое плати. А не рассчитаешься в положенный срок с государством, уездом, с волостью, к тебе вскоре волостной полицейский с аукционистом нагрянут. Ворвутся во двор на крестьянской подводе или верхом, потребуют от женщин чистого полотенца — табурет и стол вытереть, раскроют папки, набитые бумагами, и, кинув хозяину измазанное полотенце, скажут: «Ну, мы к тебе. Сам скажи — за что из твоего хлама можно сколько-нибудь выручить? »

Латгалец должен подрабатывать не только ради брюха и налогов. Мало ли разного рода издержек в крестьянской жизни: на плуг новый лемех нужен, на бороне вместо утерянного новый зуб поставить надо, топор перековать, напильник купить, чтоб косу затачивать, подковы приобрести. И еще аптечные капли и снадобья, когда к самим или к скотине какая хворь пристанет. Иметь бы гектаров десять, пятнадцать, как другие, а что из жалкого пятачка выжмешь?

Единственный выход — податься на заработки к богатым хозяевам или строить фабрики, ставить дома, прокладывать дороги.

Весной мужики брали с собой в дорогу завернутые в тряпицы, упрятанные глубоко за пазухой десяток-другой рублей, которые и домашним бы пригодились, но еще более необходимы уходящим на заработки, чтобы добраться до зажиточных хозяйств. В заплечный мешок укладывались харчи на первое время: каравай черного хлеба, ком соленого, затверделого творога и несколько кусочков сахара или немного медовой гущи, чтобы пригубить, потягивая кипяток. Редко у кого в мешке был кусок свинины.

В иной год на заработки уходили все сильные мужчины, и в деревне оставались одни старики, хворые бабы, подростки и дети.

В поисках заработков латгальцы шли по видземским холмам, брели по глиняному месиву курземских низин, стучались в фабричные ворота в Риге и Лиепае, брались за самую тяжелую и хуже всего оплачиваемую работу: толкали тачки с известью, таскали по лесам кирпичи на третий, на пятый этаж, прорывали канавы в низменных и болотистых местах.

Старики выдавали себя за ремесленников, молодые — за их подручных, учеников. Старые считали себя плотниками, каменщиками, гончарами, но их использовали главным образом как простых землекопов и чернорабочих. Каждую весну уходили попытать счастья тысячи мелких крестьян Даугавпилсского, Резекнеского, Луданского и Балвского уездов. Уходили, разбредались по стране. С тех пор как латвийские земли опоясала государственная граница, с тех пор как дороги в Россию были перекрыты плотными проволочными заграждениями, латгалец мог искать работу только в западных или северо-западных округах. У видземских или курземских хозяев латгальцы стелили новые полы в коровниках, бетонировали овощные и молочные погреба или перестраивали сараи под зерно. Реже ставили новые жилые дома, окна которых отражали золотистые пшеничные поля и самодовольную улыбку богатого хозяина.