Деревня Пушканы - [169]

— Сперва торф раскидай, а уж потом бумагами шелести, — наказал Сперкай. Как бы батрак в самом деле сына волостного старшины не послушал. Затем он опять опустился на межу и опять заговорил о чем-то с Озолом, теперь уже вполголоса.

Озол показал какие-то бумаги и пододвинулся поближе к собеседнику. Сильвестр развернул лошадь, в который раз выскреб тележный ящик и стал ждать дальнейших распоряжений. Ехать одному домой или подождать, пока тот не наговорится с барином? Но о работнике как будто позабыли. Сильвестр развернул озоловскую газету, повернулся и, щурясь от яркого света, попытался посмотреть, что же там такого особенного пишут.

«…Его преосвященство епископ Ранцан посещает паству. Высокий пастырь в сопровождении кавалерийского эскорта…»

«…Три краеугольных камня воспитания молодежи — церковь, семья и государство. От всех святынь и нравов предков отрекшийся коммунизм…»

— Эй, ты! — оторвал от газеты Сильвестра окрик Сперкая. — Поди сюда! — хозяева встали.

— Значит, на аукционе все делим мы с тобой. Пойменный луг Скрузманиса тоже. Нижний край мне как раз подходит. А в то дело я не мешаюсь. Еще неизвестно, как там получится. Чтобы в ссуде отказать, одного такого показания Земельному банку мало, — сказал Сперкай Озолу и обратился к батраку:

— Господин Озол хочет потолковать с тобой. Прогуляйся с гостем! Сивку я сам отведу.

— Можно. — Работник взял сложенную вдвое газету в другую руку. Должно быть, попросит вернуть.

— Можешь смело в карман сунуть! — благосклонно улыбнулся Озол. — На досуге почитаешь. А теперь покурим. — И он щелкнул шикарным портсигаром, набитым ровными рядами папирос. — Бери же! Самые лучшие, какие в Риге делают. Из болгарских и македонских табаков. Я простое курево не признаю. Недаром народная пословица говорит: дешевле купил, дороже уплатил. — В пальцах богатого хозяина сверкнула никелированная коробочка, раздался сухой щелчок, и блеклое пламя коснулось папиросы батрака.

— Хорошо! — Сильвестр глубоко затянулся ароматным дымом. — Пахнет горьковатым медом и дурманящими летними цветами.

— Я же говорил…

Пограничной бороздой спустились с Глиняной горки. Озол рассуждал о жаре, о том, как приятно было бы искупаться и как далеко до реки, целых шесть верст. Рассказывал о полевых, работах, о летнем бале, который через две недели состоится в роще Пекшана. Когда они дошли до большака, Озол снова достал из кармана портсигар, снова предложил папиросу и спросил:

— В Аугшмуктены ходишь?

— Когда хозяин пошлет.

— А эта красная, Анна Упениек, с Павлом Аугшмуктеном там встречается?

— Иной раз встречается. Они на шоссе вместе работают.

— А ты слышал, о чем они толкуют?

— Да зачем мне слушать-то?

— Обсуждают, как латышей подкупить… — поближе наклонился Озол к Сильвестру. — Соображают, кого бы московскими деньгами приманить. Вот так! Эта коммунистка учит Аугшмуктена, как уничтожить Латвию, а тот ей поддакивает.

— Не слышал я.

— Слышал, дурень этакий! Я тебе говорю!

— Чего не слышал, того не слышал.

— Ну и… — словно проглотил Озол твердый комок, но стал еще фамильярнее. — Послушай, Сильвестр, ты ведь человек разумный и можешь хорошо заработать. Что Анна Упениек за коммуну в тюрьме сидела, ты знаешь, что она с Аугшмуктеном встречается и с ним всякие там разговоры ведет, ты тоже знаешь. Окажешь Латвии большую услугу, если сходишь со мной в Пурвиену и у одного господина покажешь, что они коммунистические разговоры ведут. Вот и все. Ты ведь освободитель Латвии, у тебя орден Лачплесиса был.

— Который у меня с помощью твоего папаши отняли… — Сильвестру кровь бросилась в лицо.

— Рассуждаешь, как маленький! Потерянное можно ведь и вернуть. Ты только сходи со мной и дай показания.

— Кому нужны такие показания?

— Кому? Глупый вопрос. Латвии они нужны!

— А может, чтоб Упениек напакостить? Или… Аугшмуктену? Ведь он живет по границе с тобой.

— Ишь, умный выискался! Я тебе, понимаешь, заплачу как полагается. Немалые деньги получишь.

— Сколько?

— Ну, сколько? Латов десять, пятнадцать. А то и все двадцать.

— Только и всего?

— Ну и жадный же ты! Ну черт с тобой! Пускай будет двадцать пять.

— И за это я должен показать, что Аугшмуктен хочет уничтожить Латвию?

— Больше ничего.

— Нет, господин Озол, я ложно клясться не стану!

— Чего ломаешься, как старая дева! Трудовая книжка твоей зазнобе нужна от волости или не нужна?

— Нужна, только не за такую цену. Не за чужое несчастье.

— Дурень ты, паршивец проклятый! — сердито сплюнул Озол. — Ну и проваливай отсюда! Но знай, ты еще пожалеешь! Оба вы, и ты, и твоя зазноба.

Когда Сильвестр вернулся в Сперкаи, работники уже сидели за обедом. На столе дымилась сваренная в мундире картошка, перед каждым лежала соленая салака и стояла кружка пахты: обычная еда батраков в весеннюю страду. Сильвестр сел на свое место, положил перед собой несколько картофелин и, потупясь, принялся их чистить.

— Потолковали? — не терпелось, видно, Сперкаю узнать, о чем же они с Озолом говорили.

— Да о чем нам с ним толковать-то!

— Вот и хорошо! Сходишь в полдень на остров и передашь Упениеку, чтобы с новым векселем пришел. В четверг у него в банке срок истекает.

4