Деревенская почта - [3]

— Тоже, брат, оделить всех — начетисто, — заметил один из стоявших у стола парней.

— Да как же, парень, не начетисто? Ты гляди, какая их прорва, — согласился другой.

— По гостинцу, по грошу, скажем так, а то — жила лопнет! Верное слово.

— Ну, не мешай, ребята: опосля наговоритесь, — строго заметил писарь.

— Отпиши, Семеныч, еще, что посылаем мы, дескать, все это по силе-возможности, от трудов своих праведных. А писали, мол, вы, тятенька, что лошадь хотели сменять, так в этом деле, мол, мы вам не укащики и малым своим умом ничего доложить вам не смеем; но только денег, сколько вы просите, нам выслать невмоготу, так как достатки наши малые, а в Москве на все дорожисть — одни харчи чего стоят; а тут еще фатеры, одежа… на сапогах вон сколько целковых в год-то изобьешь.

Никифоровна задумалась на минуту.

— Еще пропишите, что когда Иван пойдет оборотом в Москву, так прислали бы с ним холста, который поровнее, потому тут без холста совсем туго приходится, а купить — так приступу к нему нет. Скажи, Иван: тот бы холст прислали, который онамедни тятенька посулился нам отдать, да мы не взяли.

Никифоровна собрала со стола гостинцы и завернула все их в одну бумагу.

— Что же еще писать? — спросил писарь.

— Да что же больше? Надо быть, всё. Живы, мол, здоровы, кланяемся всем… Что же еще-то писать? Разве вон ребята захочут что…

Ребята переглянулись.

— Пиши, пожалуй, от нас по поклону, — выдвинулся один из них. — Емельян, мол, с Андреем да Миколай всем кланяются и проздравляют с праздником; а Миколай, мол, окромя того, шлет Устинье Ивановой двугривенный на закуски, — добавил он и, сконфузившись, положил на стол монету.

— О пес, волокида! Засушил девку! — шутя погрозила Никифоровна Николаю.

Присутствовавшие захохотали. Николай еще больше переконфузился и отступил в сторону подальше, в глубину избы.

Письмо окончилось. Оно занимало полулист кругом, и хотя некоторые буквы в нем и валились одна на другую, словно пьяные, а некоторые строчки, вместо того чтобы стоять параллельно, ползли кто в Казань, кто в Рязань, тем не менее письмо было написано складно, так что, когда Семеныч провозгласил перед публикой его содержание, публика умилилась, а Никифоровна даже раза два легонько утерла рукавом слезы. Прочитавши, Семеныч сложил бумагу несколько раз, так приблизительно раз восемь, отчего из полулиста образовался небольшой пакетик, в вершок величиною; затем писарь вынул из кармана кусочек сургуча, вытащил оттуда же медную солдатскую пуговицу с изображением разрывающейся бомбы и принялся печатать письмо этой бомбой. Процесс печатания особенно полюбился зрителям.

— Сергуч-от, сергуч-от, гляди, как закипел, подлый!

— Вот на том свете, говорят, этаким же сергучом глотки вашему брату заливать будут.

— Страсть, братец ты мой.

— За грех, известно, не минуют: за грех, парень, и царей в пекло валят, не токмо что простонародье.

— Недаром пословица-то говорится: «грех в орех — спасенья навек»: во как его заслужить-то трудно!

— На пуговицу, ишь ты, наплевал, — перебил философов третий парень.

— А не наплевать на нее, так она ведь к сургучу-то пристанет, язевый твой лоб! — вразумил Семеныч.

— У всякого, парень, свой струмент, — добавил один из философов, — у писаря — свой, у солдата — свой, у дохтура — свой, у попа — свой. Удивительное, братец, дело!

— Кто с письмом пойдет? Принимай!

— Иван, подходи!

Иван подошел и получил из рук писаря письмо.

— Уж письмо-то тебе, брат-молодка, супротив других написал, — сейчас издохнуть! — похвастался Семеныч.

— Так что же: ты нам постарался, Семеныч, и мы тебе также с полною нашею благодарностью. Ряжено было тебе за работу — косушку да гривенник денег, а мы вот как за твою доброту — обирай деньги! — сказала Никифоровна, выкладывая на стол четыре пятака.

— Но, дай тебе бог доброго здоровья! Поверь, Никифоровна: ты человеку добро, а человек тебе вдвое, — истинное слово!

Семеныч забрал свои струменты, распростился и вышел.

Иван стал сряжаться в путь. Все посылки он уложил в большой мешок вместе со своим носильным платьем, сапогами и проч.; дно и верхушка мешка были туго скручены веревкой, концы которой при перекидывании мешка за спину связывались на груди. Письма (а их было несколько, так как вести и гостинцы посылали в деревню, кроме Никифоровны, еще и некоторые другие) он опустил было сначала в карман шаровар, потом передумал и засунул их за голенище, потом опять передумал и долго пытался пропихнуть их в шапку, за подкладку; наконец, не удовлетворившись ни тем, ни другим, ни третьим, совершенно растерялся и выложил письма на стол. Письма эти кручинили нашего путешественника больше всего, с одной стороны, потому что он боялся их перемешать, а с другой — потому что боялся их потерять, тогда как в некоторые из них были вложены деньги и, что главнее всего — все они представляли, так сказать, ключ к тем посылкам, которые находились в мешке: пропади письмо — кому что тогда отдашь?

— Миколай! которое Аниськино-то письмо? — спросил Иван, с недоумением переворачивая письма на столе.

— А которое оно, парень, — вот как перед истинным богом! — я и сам забыл, — искренне побожился Николай и тоже уставился на письма.